вообще великими мужами, чьим простым рефлексом воли и представлялась ему 
история вплоть до последних его дней, до абсурдных его надежд, связанных со 
смертью Рузвельта в апреле 1945 года именно это, как и многое другое, и 
характеризует всю меру его фиксации. То же самое сказывается и в многочисленных 
трудностях, мешавших ему представить себе горизонты текущего века: постоянно 
всплывавшая в его выступлениях пугающая цифра – 140 жителей на один квадратный 
километр, – которой он стремился оправдать свои притязания на расширение 
«жизненного пространства», раскрывает его неспособность найти современные по 
своей сути решения, направленные на завоевание, так сказать, внутреннего 
жизненного пространства, срывает с него маску поборника модернизации, по 
крайней мере, частично, как всего лишь показной атрибут. В целом же мир, уже 
стоявший тогда на пороге атомного века, оставался в его представлении 
идентичным тому, на который – так заявлял он не без оттенка благодарной 
признательности еще в феврале 1942 года – когда-то открыл ему глаза Карл Май  
[737] .
 Да и суть величия как такового он понимал на лубочный лад, в стиле старых 
приключенческих романов, – в образе сверхчеловека-одиночки. К константам его 
картины мира относится тот момент, что он хотел быть не просто великим, а 
великим в манере, стиле и темпераменте человека искусства, и когда он в одной 
из своих речей провозгласил «диктатуру гения»  [738] , то явно имел при этом в 
виду право на господство людей искусства. Примечательно, что свое представление 
о величии он видел в образах Фридриха Великого и Рихарда Вагнера – двух явлений,
 равным образом связанных с художественной и политической сферой, и определял 
его как «героическое», а его самый тяжкий упрек своему антагонисту ранних лет 
Густаву фон Кару состоял в том, что тот «не был героическим явлением»  [739] . 
В принципе он – рассматривал величие как категорию, выражающую статичность и 
нашедшую наилучшее воплощение в памятниках, и не требуется никаких 
обстоятельных попыток истолкования, чтобы обнаружить тут психопатический 
характер – проявляющуюся в этих представлениях наивную, ребяческую черту, при 
одновременно напряженном, форсируемом естестве. Отпечаток этого лежал на всем 
поведении волевого человека, как оно было усвоено им; но давайте вспомним, 
сколько же скрывалось за этим апатии, нерешительности и нервозности, какие 
искусственные импульсы постоянно нужны были Гитлеру для значительных проявлений 
энергии, при которых все равно всегда присутствовало что-то от механической 
конвульсии гальванизированной мышцы. Подобным же образом искусственной и 
натужной выглядела его аморальность, которой он охотнее всего придал бы 
холодность свободной, обладающей грубой силой натуры – натуры 
человека-господина, чтобы скрыть, сколько тайной страсти к возмездию 
переполняло его. Несмотря на всю свою макиа-зеллистскую вольность, чем он так 
нравился самому себе, он, конечно же, не был свободен от вмешательства со 
стороыы той самой морали, которую презрительно называл «химерой»  [740] . 
Внутренний холод и расстройства пищеварения – и эти симптомы легко позволяют 
отнести подверженного им типа, даже в плане состояния его организма, к XIX 
веку; слабость нервов, компенсируемая повадками сверхчеловека, – и в этом 
распознается связь Гитлера с поздней буржуазной эпохой, временами Гобино, 
Вагнера и Ницше.
 Однако характерным для этой связи является как раз то, что она была полна 
изломов и необычностей, недаром же Гитлера с полным основанием называли 
«detache» (отрезанный ломоть)  [741] : несмотря на все свои мелкобуржуазные 
наклонности, он в действительности не принадлежал к этому миру, во всяком 
случае, его корни никогда не достигали тут достаточной глубины, чтобы он 
разделял ограниченность, присущую ему. По этой же причине его оборонительная 
реакция и была преисполнена таких неприязненных чувств, и потому-то он довел 
оборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира.
 И все же поразительным образом этот обращенный в прошлое, совершенно очевидно 
сформированный XIX веком человек вывел Германию, равно как и немалые части 
зараженного его динамизмом мира, в XX столетие: место Гитлера в истории куда 
ближе к великим революционерам, нежели к тормозившим ее, консервативным власть 
имущим. Конечно, свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремления 
воспрепятствовать приходу новых времен и путем внесения великой, 
всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог и 
заблуждений: он – как это он сам сформулировал – выступил революционером против 
революции  [742] . Но та мобилизация сил и воли к действию, которых потребовала 
его операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс эмансипации, а 
перенапряжение авторитета, стиля, порядка, связанное с его выступлением, как 
раз и ослабило взятые ими на себя обязательства и привело к успеху те 
демократические идеологии, которым он противопоставлял такую отчаянную энергию. 
Ненавидя революцию, он стал, на деле, немецким феноменом революции.
 Конечно, самое позднее уже с 1918 года в Германии шел процесс острых перемен. 
Но этот процесс проходил половинчато и чрезвычайно нерешительно. И только 
Гитлер придал ему ту радикальность, которая и сделала процесс по сути 
революционным и кардинально изменила застывшую и удерживаемую в рамках 
определенных авторитарных социальных структур страну. Только теперь, под 
воздействием притязаний фюрерского государства, рухнули почтенные институты, 
были вырваны из привычных связей люди, устранены привилегии и разрушены все 
авторитеты, не исходившие от самого Гитлера или не санкционированные им. При 
этом ему удалось либо погасить страхи и аффекты выкорчевывания, которые 
сопровождают обычно разрыв с прошлым, либо преобразовать их в энергию на пользу 
обществу, поскольку он умел достаточно достоверным образом преподнести себя 
массам в качестве всеобъемлющего эрзац-авторитета, но главным тут явилось то,