часов уничтожило почти тысячу вражеских самолетов, потеряв около ста машин 
(операция «Каменная плита»), но из-за чрезмерных предписаний по сохранению 
тайны попало при возвращении под огонь собственной зенитной артиллерии и 
потеряло при этом свыше двухсот самолетов. Когда в середине января было сдана 
Варшава, Гитлер приказал арестовать и привезти под дулами пистолетов причастных 
к этому офицеров, а генерал, исполнявший обязанности начальника генерального 
штаба, был подвергнут многочасовому допросу у Кальтенбруннера и шефа гестапо 
Мюллера  [673] .
 Наверное, с этим недоверием связан и тот факт, что он снова все еще ищет 
общества своих старых соратников, словно желая в очередной раз почерпнуть силу 
в былой бесшабашности, радикальности и уверенности. Уже сам факт назначения 
рейхскомиссарами по обороне гауляйтеров явился актом заклинания старой боевой 
дружбы; вспомнил он теперь и о Германе Эссере, находившемся в опале почти 
пятнадцать лет, доверив ему 24 февраля, в день 25-й годовщины провозглашения 
программы партии, зачитать в Мюнхене соответствующее воззвание, в то время как 
сам он принял в тот день в Берлине делегацию партийных функционеров. В своем 
выступлении он пытался воодушевить их обязывающей идеей героической германской 
борьбы до последнего человека: «Если моя рука и дрожит, – заявил он собравшимся,
 которые были поражены его видом, – и даже если будет дрожать голова, – сердце 
мое никогда не дрогнет»  [674] .
 Два дня спустя русские вышли через Западную Померанию к Балтийскому морю, 
подав тем самым знак, что они уже готовы захватить Германию. На западе союзники 
преодолели в начале марта «Западный вал» на всем его протяжении от Ахена до 
Пфальца, захватили 6 марта Кельн и создали у Ремагена плацдарм на правом берегу 
Рейна. Затем советские войска развернули крупное наступление в Венгрии и 
обратили в бегство отборные эсэсовские части Зеппа Дитриха, почти одновременно 
перешли в наступление и партизанские соединения Тито, тогда как западные 
союзники еще в нескольких местах форсировали Рейн и стремительно продвигались 
вглубь страны – война вступила в свою завершающую стадию.
 Гитлер реагировал на крушение всех фронтов все новыми приказами держаться, 
вспышками ярости и летучими военно-полевыми судами; он в третий раз отправил в 
отставку фон Рундштедта, лишил элитные части Зеппа Дитриха нарукавных повязок с 
вышитым на них названием дивизии и 28 марта снял с поста начальника 
генерального штаба Гудериана, без объяснений предложив ему немедленно взять на 
полтора месяца отпуск для отдыха. Как свидетельствуют сохранившиеся протоколы 
совещаний, он уже потерял всякую ориентацию и только напрасно расходовал время 
в бессмысленных препирательствах, упреках и воспоминаниях. Его постоянное 
нервозное вмешательство лишь ухудшало положение. В конце марта, например, он 
отдал приказ направить подразделение из резерва в составе двадцати двух танков 
в район Пирмазенса, затем, получив тревожное известие с Мозеля, 
передислоцировал эту часть «в область Трира», после чего изменил приказ на 
движение «в направление Кобленца» и в конечном итоге, по мере поступления новых 
донесений об обстановке, надавал столько распоряжений по изменению маршрута 
движения, что никто не был в состоянии даже выяснить, где же находятся эти 
танки  [675] .
 Но главное – стратегия гибели вступила теперь в стадию своего осуществления. 
Конечно, речь шла не о какой-то системе хладнокровно спланированного 
самоуничтожения, а о череде реакций, сопровождающихся безрассудством, вспышками 
гнева и истерическими припадками, – его сердце все-таки дрогнуло. Но за всем 
этим все равно почти в каждый момент ощущалось тяготевшее над ним стремление к 
катастрофе.
 Ради создания атмосферы жесточайшей непримиримости Гитлер еще в феврале дал 
министерству пропаганды указание так подвергать нападкам и оскорблять в личном 
плане государственных деятелей коалиции, «чтобы они были лишены возможности 
сделать немецкому народу какое-либо предложение»  [676] , и на таком вот фоне, 
когда все мосты были сожжены, шел он теперь на последний бой. Целая серия 
приказов, начиная с 19 марта («нероновский приказ» [677] ), предписывала 
«уничтожать… все имеющие военное значение транспортные, коммуникационные, 
промышленные и коммунально-бытовые сооружения, а также материальные ценности на 
территории рейха, которые могут быть каким-либо образом немедленно или в 
обозримое время использованы врагом для продолжения им борьбы…» В соответствии 
с этими приказами были приняты незамедлительные меры по подготовке к разрушению 
шахт и подземных сооружений, к выводу из строя водных артерий путем 
затапливания загруженных цементом судов, а также по эвакуации населения вглубь 
страны, в Тюрингию и в области на среднем течении Эльбы, а оставляемые города 
должны были, как гласил подготовленный призыв дюссельдорфского гауляйтера 
Флориана, предаваться огню. Так называемый «приказ о флагах» предписывал, что в 
тех домах, где будут вывешиваться белые флаги, все лица мужского пола подлежали 
расстрелу на месте. Направленная в конце марта директива главнокомандующего 
требовала активизировать до фанатизма борьбу против надвигающегося врага. При 
этом какие-либо ссылки на население в настоящее время приниматься во внимание 
не могут  [678] . Всему этому противоречили предпринимавшиеся одно время усилия 
по спасению свезенных со всех концов континента сокровищ искусства и 
неоднократно засвидетельствованные хлопоты Гитлера о будущем города Линца – это 
были последние и тщетные заклинания в бозе почившей мечты о «государстве 
красоты».
 С приближением конца значительно четче проступают и тенденции к мифологизации. 
Штурмуемая со всех сторон Германия уподобляется образу одинокого героя, 
мобилизуется в очередной раз и глубоко укоренившаяся в немецком сознании тяга к 
идеализируемому презрению к жизни, к романтике поля брани и преображению