раболепием или злокозненностью заговорщиков; в то же время их уступчивость 
нельзя объяснить тем вызванным кризисом помутнением сознания, которое привело 
многих немцев на сторону Гитлера; хотя было, конечно, немало причин, делавших 
их податливыми к его обманным маневрам. «Моей программой, – заявил Гитлер в 
речи в январе 1941 года раздраженно, но совершенно справедливо, – было 
устранение Версаля. Пусть сегодня в других странах не изображают из себя 
недотеп, как будто бы эту программу я разработал только в 1933, 1935 или 1937 
году. Господам надо было лишь прочитать написанное мной, причем тысячу раз. Нет 
другого человека, который бы так часто заявлял и писал о своих замыслах, как я, 
а писал я всегда одно – устранить Версаль!»  [2] 
 Действительно, по меньшей мере относительно этой цели с первого же мгновения 
никто не мог заблуждаться, она проступала под толстым слоем словесного 
камуфляжа в каждой речи, ей служила каждая акция. Поскольку она противоречила 
непосредственным интересам почти всех европейских наций, должны были иметься 
более сильные, хотя, может быть, не лежащие прямо на поверхности мотивы, 
ломавшие волю к сопротивлению и позволявшие Гитлеру, наряду с другими факторами,
 добиваться триумфа с такой легкостью.
 Решающее значение тут явно имел опять-таки тот элемент двойственности, который 
был частью сокровенной сущности Гитлера и накладывал на его линию поведения, 
тактические, политические и идеологические концепции ни с чем не сравнимый 
отпечаток. Справедливо отмечали, что если бы он был лишь ярым националистом – 
поборником немецкого равноправия, пангерманистом вроде Гугенберга, 
антикоммунистом или тем более бешеным антисемитом типа Штрайхера, то он 
наткнулся бы на дружное сопротивление европейских наций или вообще 
цивилизованного мира. Но поскольку в нем смешивались все эти элементы, и он 
обладал способностью противопоставлять каждому пробуждаемому им опасению 
надежду на благополучный исход, «акцентируя или затушевывая в зависимости от 
ситуации один или другой момент, разделял противников, не отказываясь от своего 
«я»… это был гениальный рецепт»  [3] .
 Основным средством, позволявшим убаюкать подозрения в отношении его персоны и 
политики, ему служил глубинный антикоммунистический настрой 
либерально-консервативной буржуазной Европы. Хотя весной 1933 года французский 
писатель Шарль Дю Бо заверял одного своего немецкого друга, что между Германией 
и Западной Европой разверзлась пропасть  [4] , но это, видимо, было верно лишь 
в моральном, но отнюдь не в психологическом плане. Несмотря на всю 
противоположность интересов, проявлявшуюся по всем направлениям враждебность, 
Европа сохраняла свои общие установки, прежде всего вековой страх перед 
революцией, произволом и общественным беспорядком, тогда как образ их 
победителя в Германии Гитлер столь успешно создал себе при помощи 
самовосхваления. Конечно, в 30-е годы коммунистическая мессианская идея и 
обещания светлого будущего в значительной степени утратили свою силу и 
наступательную мощь. Но эксперимент с Народным фронтом во Франции, гражданская 
война в Испании или, скажем, московские процессы вновь напомнили о призраке, 
который когда-то бродил по Европе, и хотя они терпели полный провал, но вместе 
с тем развили энергию, достаточную для оживления старых страхов. Интуитивно 
чувствуя настроения и тайные мотивы контрагентов, Гитлер использовал этот страх,
 на все лады расписывая в многочисленных речах «подрывную работу большевистских 
заправил», их «тысячи каналов переброски денег и развертывания агитации», 
«революционизацию континента», постоянно нагнетая тот психоз страха, о котором 
он порой говорил: «загорелись бы города, деревни обратились бы кучами развалин, 
люди бы перестали узнавать друг друга. Класс боролся бы с классом, сословие с 
сословием, брат с братом. Но мы избрали иной путь». Свою собственную миссию он 
описал в беседе с Арнольдом Дж. Тойнби так: «он появился на свет для того, 
чтобы решающим образом продвинуть вперед человечество в этой неизбежной борьбе 
с большевизмом»  [5] .
 Сколько глубоких чувств тревоги пробуждала эта своеобразно отчужденная, 
впавшая в атавизм гитлеровская Германия повсюду в Европе, столько же ожиданий, 
в которых не хотели признаться самим себе, связывалось с тем, что она вновь 
возьмет на себя старую роль рейха быть «сдерживателем зла», бастионом или 
волнорезом, как говорил сам Гитлер, в то время, когда казалось, что «по земле 
опять несся волк Фенрир [6] »  [7] . В рамках таких общих соображений, прежде 
всего западных соседей Германии, презрение Гитлера к праву, его экстремизм или 
же его многочисленные проявления зверства, несмотря на все кратковременные 
вспышки негодования, не имели особого веса – пусть сами немцы с ними 
разбираются. Наоборот, как раз жуткие, дикие черты в облике этого человека, 
который при всей своей отчужденности, странности, правда, по-прежнему, казался 
более понятным, чем Сталин, по представлениям консервативной Европы, шли к лицу 
защитнику и коменданту крепости, однако его роль, как полагали благоразумные 
головы, не должна быть более значительной и властной.
 Это была, вплоть до второстепенных мелочей, та же самая смесь наивности, 
расчетливости и обусловленного историей самомнения, которую с давних времен 
демонстрировали консервативные политики от Кара до Папена в игре с Гитлером. 
Конечно, под спудом таились многие мрачные опасения и нередко искреннее 
отвращение к «гангстеру» Гитлеру, но в политике эти чувства в расчет не 
принимались; когда Чемберлен услышал рассказ Раушнинга о целях Гитлера, он, 
недолго думая, отказался верить этому. «Мы не можем рассматривать Гитлера 
просто как автора «Майн кампф», – так сформулировал британский посол в Берлине 
сэр Эрик Фиппс концепцию европейских держав по укрощению Гитлера, – и мы не 
можем позволить себе делать вид, что его не существует. Не целесообразнее ли 
связать этого страшно динамичного человека? Связать соглашением, под которым