перед действительностью, что не было лишено признаков маниакальности: «Я 
противостою всему с чудовищной, ледяной свободой от всех предрассудков» [357] ,
 – заявлял он. Только в крайнем радикализме он казался тем, кем он был. В этом 
смысле национал-социализм без него немыслим.
 К неповторимо национальным чертам, отличавшим национал-социализм от фашистских 
движений других стран, относится и то, что для своего эксцентричного 
радикализма Гитлер всегда находил самых послушных исполнителей. Ни одно 
гуманное чувство не разгладило на физиономии режима то выражение 
концентрированной жёсткости и исполнительности, которое сделало его 
единственным в своём роде. Часто его пугающие черты приписывались планомерно 
использованной жестокости убийц и садистов, и такие однозначно преступные 
элементы до сих пор определяют популярное представление. До сего дня они 
поставляют литературе или театру шаржированных персонажей с плёткой в руках, 
олицетворяющих собой национал-социализм.
 Сам режим, однако, не считал, что его типологически олицетворяют подобные 
явления. Хоть он, особенно на начальном этапе, и использовал их, не стесняясь, 
но вскоре понял, что длительное господство не могло быть основано на 
высвобождении преступных инстинктов. У радикальности, являющей собой глубинную 
суть национал-социализма, и впрямь мало общего с возбуждением аффектов и 
обещанием возможности без стеснений удовлетворить инстинкты, она является 
проблемой не преступной, а извращённой моральной энергии.
 К кому апеллировал национал-социализм? Прежде всего к людям с ярко выраженным, 
но не направленным стремлением к морали. Привлечь такой тип людей, организовать 
его в элитарный строй он старался в первую очередь через СС. Кодекс «внутренних 
ценностей», беспрерывно проповедовавшийся для членов этого ордена и находивший 
своё романтическое подкрепление в ночных празднествах при свете факелов, 
охватывал по мнению Генриха Гиммлера верность, честность, послушание, твёрдость,
 добропорядочность, бедность и храбрость; все это не было связано с какой-либо 
широкой системой соотносительных понятий, но зато полностью ориентировано на 
цели режима. Под влиянием таких императивов был воспитан тип бесчувственного 
экзекутора, требующего от самого себя «холодного, даже каменного поведения», 
как написал один из них, и «переставшего ощущать человеческие чувства» [358] . 
Жёсткость по отношению к себе давала ему внутреннее оправдание быть жёстким и с 
другими, а буквально требуемой способности шагать по трупам предшествовало 
умерщвление собственного «я». Вот эта-то неподвижная, автоматическая 
последовательность производит на наблюдателя странным образом впечатление 
гораздо большей радикальности, чем криминальный аффект, сладострастная 
брутальность которого все же содержит в себе захватывающее социальное, 
интеллектуальное или человеческое чувство обиды, в известных случаях вызывающее 
даже сочувствие.
 Моральные притязания дополнялись и достраивались представлением об особой 
миссии: ощущением бытия в средоточии апокалипсического противостояния, 
необходимости подчинения «высшему закону», существования в качестве проводника 
некоей идеи – или другими образами и лозунгами по сути метафизической 
убеждённости. Именно она особым образом освящала неумолимую твёрдость, и в 
полном соответствии с этим Гитлер называл тех, кто препятствовал его миссии, 
«врагами народа» [359] . В таком ригоризме, непоколебимо опиравшемся на своё 
более глубокое, чем у других, понимание и своё высшее предназначение, 
отражалась не только традиционная немецкая аполитичность, но и нечто гораздо 
более широкое – своеобразно искажённое отношение нации к реальности как таковой.
 Действительность, в которой идеи принимают очертания и становятся частью жизни 
людей, а мысли реализуются в отчаянии, страхе, ненависти, ужасе – эта 
действительность просто не существовала. Вместо неё была программа, а в ходе её 
осуществления, как Гитлер однажды заметил, только положительная или 
отрицательная активность [360] . Недостаток человечного воображения, 
обнаружившийся, начиная с Нюрнбергских процессов, в ходе всех судов над 
действующими лицами тех лет, был не чем иным, как выражением этой утраты 
чувства реальности, Она и была собственно неповторимым, типично немецким 
элементом в национал-социализме, и кое-что заставляет думать, что некоторые 
нити связывают его с древней историей немцев.
 Согласно одному парадоксальному замечанию событием новейшей немецкой истории, 
повлекшим за собой самые значительные последствия, стала «несостоявшаяся 
революция» [361] . Это придало стране характер своеобразной затхлой идиллии и 
погрузило её в состояние постоянной отсталости от политического характера 
каждой последующей эпохи. Нередко в этой неспособности к революции видели 
отражение особенно склонного к подчинению характера, и фигура добродушного, 
невоинственного, мечтательного немца долгое время была предметом насмешек для 
более самоуверенных соседей. На деле же глубокая подозрительность по отношению 
к любой революции представляла собой реакцию народа, исторический опыт которого 
был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного 
географического положения у него рано развились комплексы окруженности и 
необходимости обороны, и они самым ужасным образом подтвердились в так никогда 
и не преодолённом страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в 
почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее 
чувство незащищённости и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода. 
Оба эти ощущения в течение жизни целых поколений поддерживались и 
эксплуатировались как своими, так и иноземными правителями. Спокойствие, 
считавшееся первейшим долгом гражданина, так же как и требование защитить 
страну от страха и нужды, а протестантское понимание сути власти подвело под 
это представление и идеологическую базу. Даже Просвещение, во всей Европе