СА. Требования были совершенно невыполнимы, но их отклонение было бы незаконным.

 Не без угрызений совести и с тревожной думой о «старых боевых товарищах», 
состоящих в СА и СС, Гинденбург в конце концов подписал запрет, и 14-го апреля 
в ходе обширной полицейской акции частная армия Гитлера была распущена. 
Полицейские заняли её штаб-квартиры, общежития, школы и арсеналы. Это был самый 
энергичный удар государственной власти по национал-социализму с ноября 1923 
года. Официальное обоснование, в котором в качестве причины запрета назывались 
не отдельные происшествия, но само существование частной армии, прежде всего 
снова демонстрировало стремление государства к самоутверждению: «Содержание 
организованных военных формирований является прерогативой государства. Если 
такая сила организуется в частном порядке, а государство это допускает, то 
возникает угроза порядку и спокойствию… Не подлежит сомнению, что в правовом 
государстве военная сила может быть организована только конституционными 
органами самого государства. Поэтому ни одна частная организация, основанная на 
силе, по сути своей не может быть легальным институтом… Мера по роспуску служит 
поддержанию самого государства». [273] 
 Рем, опиравшийся на агрессивность и мощь своих 400 000 человек, в первый 
момент, казалось, был настроен на пробу сил; но Гитлер на это не пошёл. Он без 
промедления включил СА в Политическую организацию и тем самым сохранил отряды 
штурмовиков в целости. Снова оказалось, что фашистские движения при первом же 
сопротивлении государства отступают без боя. Так, Габриеле д'Аннунцио в 1920 
году очистил город Фиуме после одного-единственного пушечного выстрела, а 
теперь Гитлер в специальном призыве к легальности предписал строгое соблюдение 
мер запрета не из страха, а потому, что выстрел здесь означал больше, чем 
просто выстрел, а запрет – нечто большее, чем ограниченную защитную меру. Он 
означал аннулирование «фашистской конъюнктуры», союза консервативной власти с 
революционным народным движением.
 Возможно, что уступчивость далась Гитлеру сравнительно легко, поскольку он 
через Шляйхера получил информацию о разногласиях внутри правительства. На этом 
он и строил свою дальнейшую тактику. Он держался уверенно. Вечером того самого 
дня, который должен был положить начало процессу одоления гитлеровского 
движения, Геббельс после разговора с Гитлером в «Кайзерхофе» записал в 
дневнике: «Мы обсуждали кадровые вопросы в связи с приходом к власти, как если 
бы мы уже были в правительстве. Мне думается, ни одно оппозиционное движение не 
было так уверено в успехе, как наше!». [274] 
 Уже на следующий день Гренер получил холодное письмо от Гинденбурга, 
послужившее началом обширной интриги. Она сопровождалась безудержной кампанией 
в правой прессе, к которой присоединился хор известных представителей 
национального лагеря. По мнению наследного принца было «просто непонятно», что 
именно министр рейхсвера помогает в разгроме «великолепного человеческого 
материала, объединённого в рядах СС и СА и получающего там ценное воспитание». 
Шляйхер сам посоветовал своему начальнику-министру, который всё ещё видел в 
генерале своего «протеже», уйти в отставку и распространял злостные слухи (или, 
во всяком случае, не препятствовал их распространению) о том, что Гренер болен, 
что он пацифист, что он опозорил армию преждевременным рождением ребёнка от 
второй жены. Президенту же Шляйхер рассказывал, что в рейхсвере ребёнка 
называют «Нурми» – по имени финского бегуна, известного своим феноменальным 
спуртом. [275] 
 Одновременно Шляйхер сообщил руководству НСДАП, что он лично не согласен с 
запретом СА. Он по-прежнему считал, что надо допустить национал-социалистов к 
участию во власти, лишив их тем самым главного козыря, и дать им в виде 
кабинета влиятельных специалистов нужное «обрамление» – таково было новое 
волшебное слово, хотя пример Муссолини должен был бы показать, что это 
волшебство не действует на народных трибунов, имеющих к тому же собственную 
армию. В конце апреля Шляйхер встретился с Гитлером для первой беседы. Геббельс 
писал в дневнике: «Разговор прошёл хорошо», а вскоре, после второй встречи, в 
которой участвовали Майснер и Оскар фон Гинденбург и в ходе которой обсуждалось 
уже свержение не только Тренера, но и всего кабинета Брюнинга, Геббельс 
отмечал: «Все идёт хорошо… Блаженное ощущение: ещё никто не подозревает, и 
меньше всех – сам Брюнинг».
 После почти месяца непрерывной подрывной работы ситуация, наконец, разрешилась.
 10-го мая Гренер защищал в рейхстаге запрет СА от яростных атак справа. Но 
протест Тренера, который к тому же был неважным оратором, против 
национал-социалистического «государства в государстве», «государства против 
государства» потонул в диком шуме, поднятом национал-социалистами, так что 
вместе с министром, который был ошеломлён, беспомощен и, вероятно, сломлен, 
потерпело поражение и дело, которое он отстаивал. Во всяком случае к нему 
вскоре подошли Шляйхер и генерал фон Хаммерштайн, начальник управления 
сухопутных войск, и холодно сообщили, что он потерял доверие рейхсвера и должен 
уйти в отставку. Два дня спустя Гренер после безуспешного обращения к 
Гинденбургу подал прошение об отставке.
 Однако по замыслу камарильи это было только прологом, и вслед за плащом вскоре 
появился и герцог. 12-го мая Гинденбург отправился недели на две в Нойдек, и 
когда Брюнинг выразил желание побеседовать с ним, он недовольно отмахнулся. 
Президент в это время испытывал давление своих собратьев по сословию, которые 
приготовились к атаке на качающееся кресло канцлера. Каковы бы ни были 
аргументы, они наверняка приводились «крупными землевладельцами и кадровыми 
офицерами с присущей им тяжеловесностью и без оглядки на честность и верность 
принципам». Поэтому Гинденбург, вернувшись в Берлин в конце месяца; был полон