обстоятельств позволяла ему не касаться социальных конфликтов и топить 
противоречия в многословных тирадах. Геббельс писал в дневнике об одной из 
речей Гитлера, которую он произнёс в полночь в берлинском районе Фридрихсхайн: 
«Там сплошь совсем маленькие люди. Речь фюрера их очень растрогала». Но такое 
же действие его речи оказывали и на очень больших людей, как и на группы, 
находящиеся между обоими этими полюсами. Некий профессор Бурмайстер 
рекомендовал его как «кандидата немецких деятелей искусства» и хвалил «его 
ораторское искусство, своей сердечностью согревающее душу». После двухчасового 
выступления Гитлера перед руководителями аграрного союза [265] и 
представителями дворянства Бранденбурга один из крупных аграриев попросил «от 
имени всех присутствующих» разрешение не открывать дискуссию: конечно, речь шла 
о кризисах, интересах и социальных конфликтах, но «не следует нарушать чем бы 
то ни было святости только что пережитого». Со скептиками, говорил Гитлер в 
оправдание своего постоянного требования верить ему безоглядно, «невозможно, 
разумеется, завоевать мир, с ними нельзя штурмовать ни небеса, ни государство» 
[266] . Из пёстрой смеси его лозунгов, философской эклектики и тонко 
продуманной аффектации каждый мог выбрать то, что сам в них вкладывал: для 
перепуганного бюргерства это было обещание порядка и возвращение его социальной 
значимости, для революционно настроенной молодёжи – проект нового, окрашенного 
в романтические тона общества, для деморализованных рабочих – социальная 
защищённость и хлеб, для военнослужащих стотысячной армии – надежда на карьеру 
и ордена, для интеллектуалов, наконец, – смелый, живительный ответ на модные 
настроения, в основе которых лежали презрение к разуму и языческое 
обожествление жизни. Вся эта многозначность основывалась не столько на лжи и 
обмане всех и вся, сколько на способности уловить основной тон аполитичного 
типа поведения. Подобно Наполеону, он мог сказать о себе, что каждый сам 
стремился попасть в его сети и что к моменту его прихода к власти не было ни 
одной группы, которая не возлагала бы на него каких-то надежд. [267] 
 1932 год был в целом, несомненно, временем величайших ораторских триумфов 
Гитлера. Судя по некоторым отдельным свидетельствам его ближайшего окружения, 
он в прежние годы говорил ярче и убедительнее, а позже, на великолепно 
ритуализованных массовых мероприятиях в годы своего канцлерства, собирал 
гораздо большую, поистине уже неисчислимую аудиторию, но никогда ни до, ни 
после того он не достигал такого «алхимического» слияния всех мотивов: тоски по 
избавлению, личного сознания своей харизматической проповеднической силы и 
исключительной устремлённости на одну-единственную цель и веры в собственное 
избранничество – и все это на драматическом фоне бедственного положения страны. 
Для самого Гитлера тот отрезок времени стал тем глубинным переживанием, которое 
наложило на него неизгладимую печать и, в качестве прецедента, долго ещё 
определяло его решения. Это ощущение сохранилось в мифе о «времени борьбы», 
прославлявшемся как «героический эпос», «преодолённый ад» или «борьба 
титанических характеров». [268] 
 Точно просчитанному ритуалу открытия митинга соответствовала и его 
заключительная часть. В шум и восторженные крики врывалась музыка оркестра, 
исполнявшего «Германскую песнь» или один из партийных гимнов. Это должно было 
не только закрепить впечатление, сплочённости и заговорщического единства, но и 
просто задержать собравшихся, пока Гитлер, ещё не пришедший в себя, весь мокрый 
от пережитого напряжения, не покидал помещение и не садился в ожидавший его 
автомобиль. Иногда он ещё несколько минут стоял, приветствуя присутствующих и 
машинально улыбаясь, рядом с шофёром, в то время как толпа старалась 
придвинуться к нему как можно ближе, или пока штурмовики и эсэсовцы строились в 
широкие колонны для факельного шествия. Сам же он, усталый, без сил, 
растративший всего себя, отправлялся в гостиничный номер, и это странное 
состояние опьянения и отупения, наступавшее после его речей, должным образом 
завершает картину вакханалий, какими являлись его выходы на большую публику. 
Одному из современников, встретившему его в такие мгновения, когда он выходил, 
притихший, с остекленевшим взглядом, адъютант Брюкнер преградил дорогу со 
словами: «Оставьте же его в покое, он только что кончил!» А один из гауляйтеров 
нашёл Гитлера уже наутро после одной из речей в самой задней комнате анфилады, 
которую он занимал со своей свитой. Там он «с усталым и унылым видом сидел в 
одиночестве, сгорбившись, за круглым столом и медленно, с неохотой ел свой 
обычный овощной суп». [269] 
 Но одно только возбуждение, вызываемое агитацией Гитлера, конечно, никогда не 
привело бы его к власти. Правда, выборы в ландтаг Пруссии принесли НСДАП 36, 3 
процента голосов, в результате чего с перевесом прежней коалиции 
социал-демократов и партий центра было покончено. Желанного абсолютного 
большинства однако же не получилось – так же как и тремя месяцами позже, на 
выборах в рейхстаг 31-го июля. Тем не менее, НСДАП, получив в парламенте 230 
мест (больше чем вдвое по сравнению с прошлыми выборами), далеко опередила все 
другие партии. Однако все указывало на то, что Гитлер в этом смысле достиг 
предела своих возможностей. Он переманил к себе множество членов буржуазных 
партий центра и правых, а некоторые из них просто поглотил, но прорыв на 
главном участке, в Социал-демократическую и Коммунистическую партии, ему не 
удался. Весь гигантский агитационный аппарат, все эти беспрерывные массовые 
мероприятия, шествия, акции по распространению плакатов и листовок, речи 
партийных ораторов, выступавших до полного изнеможения, и, наконец, третий 
полет Гитлера по Германии, в ходе которого он за 15 дней выступил в 50 городах, 
принесли партии прирост всего около одного процента голосов по сравнению с 
выборами в прусский ландтаг. Уже тогда Геббельс так прокомментировал этот 
результат: «Теперь должно что-то произойти. Мы должны прийти к власти в