| |
которую он так виртуозно инсценировал и довёл до успешного финала на
внутриполитической сцене. Игроки противоположной стороны уже поджимали. Первым
был, уже в феврале 1934 года, британский лорд-хранитель печати Антони Иден.
К числу наиболее эффективных приёмов воздействия на ход переговоров относилось
то чувство изумления, которое вызывал сам Гитлер своим поведением. Он вступил
на пост без какого-либо опыта ведения правительственных дел, не был депутатом,
не знал ни дипломатического этикета, ни официального стиля и, очевидно, не имел
никаких представлений о мире. Как в своё время Гугенберг, Шляйхер, Папен и
масса других деятелей, Идеи, Саймон, Франсуа-Понсе или Муссолини также полагали,
что имеют дело с капризным, ограниченным партийным вождём, обладающим, правда,
некоторым демагогическим талантом. Человек заурядной внешности, который явно
должен был создавать запоминающийся образ при помощи усиков, чёлки и мундира и
производил в гражданской одежде впечатление скорее имитации того деятеля, за
которого он себя выдавал, был некоторое время излюбленным предметом насмешек в
Европе, где он фигурировал как своего рода «Ганди в прусских сапогах» или
слабоумный Чарли Чаплин на слишком высоком для него канцлерском троне: во
всяком случае, как в высшей степени «экзотическое» явление – так иронично писал
один британский наблюдатель, как один из тех «чокнутых мулл», которые в своей
полной причуд частной жизни не курят, не пьют, придерживаются вегетарианства,
не ездят на лошадях и осуждают охоту». [510]
Тем больше бывали поражены партнёры Гитлера по переговорам и посетители при
личной встрече с ним. В течение многих лет он всякий раз приводил их в
замешательство рассчитанным до тонкостей поведением государственного деятеля –
это амплуа давалось ему легко – и добивался тем самым часто решающего
психологического перевеса на переговорах. Иден был удивлён «светскими, почти
элегантными» манерами Гитлера, он был изумлён, встретив владеющего собой и
приветливого человека, «который с пониманием прислушивался ко всем возражениям
и отнюдь не был мелодраматическим актёром на проходных ролях», каким его
представляли: Гитлер разбирался в том, что говорил, вспоминает Иден, его
тогдашнее безграничное удивление ещё чувствуется в замечании, что немецкий
канцлер полностью владел предметом переговоров и ни разу, даже по частным
вопросам, не был вынужден советоваться со своими экспертами. Сэр Джон Саймон
сказал как-то позже фон Нойрату, что Гитлер был в беседе «превосходен и очень
убедителен», что его прежнее представление о нём было совершенно неверным.
Гитлер поражал своей находчивостью. На многозначительный намёк британского
министра иностранных дел, что англичанам нравится, когда договоры соблюдают, он
изобразил полное иронии удивление и ответил: «Так было не всегда. В 1813 году
договоры запрещали немцам иметь армию. Но я что-то не припомню, чтобы
Веллингтон сказал при Ватерлоо Блюхеру: „Ваша армия незаконна, извольте
удалиться с поля битвы!“ Когда он встречался в июне 1934 года с Муссолини, он
умело сочетал, по свидетельству одного из дипломатов, „достоинство с
приветливостью и открытостью“ и произвёл „сильное впечатление“ на поначалу
скептически настроенных итальянцев; Арнольда Тойнби поразил экскурс
относительно роли Германии как стража на востоке Европы, который, по его
воспоминаниям, отличался необыкновенной логикой и ясностью: Гитлер неизменно
демонстрировал собранность, подготовленность, нередко – любезность и умел, как
отметил после одной встречи Франсуа-Понсе, создать видимость „самой полной
откровенности“. [511]
Большое число иностранных посетителей в свою очередь значительно отразилось на
престиже Гитлера. Подобно немцам, которые приходили посмотреть и подивиться на
него как на цирковой номер, они теснились растущей толпой, расширяя ауру
величия и восхищения, которая окружала его.
Они с жадностью ловили его слова о том, как жаждет народ порядка и работы, о
его воле к миру, которую он любил связывать со своим личным опытом фронтовика,
слова, которые демонстрировали понимание его повышенного чувства чести. Уже в
то время стало обычным делом не в последнюю очередь в самой Германии проводить
различие между фанатичным партийным политиком прошлого и осознавшим свою
ответственность реалистом настоящего; и впервые с кайзеровских времён у
большинства опять было чувство, что оно может идентифицировать себя с
собственным государством, не испытывая сожаления, озабоченности и тем более
стыда.
С этими успехами фигура вождя и спасителя стала беспрецедентной силой
оглушительной, пронизанной метафизическими тонами пропаганды. На утренней
манифестации 1 мая Геббельс затягивал свою речь до тех пор, пока борющееся с
облаками солнце не пробилось сквозь них лучами – и тут в сияющем свете перед
массами появился Гитлер: только такая тщательно обдуманная символика придавала
образу вождя ранг сверхъестественного принципа. Вплоть до уровня мельчайших
ячеек общества все социальные отношения группировались вокруг этого типа:
ректор считался «вождём университета», предприниматель – «вождём предприятия»,
наряду с этим существовало огромное количество партийных вождей: в 1935 году –
около 300 тысяч, в 1937 году уже свыше 700 тысяч, а во время войны со всеми
побочными подразделениями и подчинёнными организациями почти два миллиона. В
Гитлере все эти всеохватные отношения «вождь-ведомые», в которые был встроен
каждый человек, находили своё псевдорелигиозное и возвышенное надо всем земным
завершение, один экзальтированный член церковного совета из Тюрингии заверил
даже: «В образе Адольфа Гитлера к нам пришёл Христос» [512] . Личность и судьба
великого, одинокого, избранного мужа, который поборол беду и взял её тяготы на
себя, стали предметом многочисленных стихов или драм о вожде. В пьесе Рихарда
Ойрингера «Немецкие страсти господни», которая была с большим успехом
поставлена летом 1935 года и превозносилась как образец
|
|
