если принимать во внимание только политические её причины, оставляя вне поля 
зрения духовные и психологические. Вопреки всем нарушениям закона и актам 
насилия тех недель из этого следует известное историческое оправдание Гитлера, 
и в ощущении Брюнинга, шагавшего в группе депутатов в День Потсдама к 
гарнизонной церкви, что его ведут «на плаху» [448] , было, пожалуй, больше 
истины, чем он сам думал. Один из проницательных наблюдателей эпохи отмечал в 
то же время в обстановке постоянных безответных ударов «в лицо правде, свободе»,
 устранения партий и парламентского строя растущее чувство, «что все 
упразднявшиеся здесь вещи людей уже особо не волновали».
 И на самом деле, закон о чрезвычайных полномочиях, предшествующий ему День 
Потсдама и бесславный конец старых структур, последовавший за ним, ознаменовали 
поворот: нация внутренне окончательно распрощалась с Веймарской республикой. С 
этого момента политический строй прошлого перестал быть альтернативой, под 
знаком которой могла бы зародиться надежда или тем более воля к сопротивлению. 
Ощущение, что происходит смена времён, которое в расплывчатом виде, в виде 
эйфорического ожидания возникло уже в момент прихода Гитлера к власти, 
охватывало теперь все более широкие круги. Понятие «мартовских павших» [449] 
характеризует с презрительным оттенком массовый переход на сторону победителей. 
Какие бы сомнительные моменты не отыскивал более острый взгляд в законности 
перемены власти, Гитлер быстро завоевал легитимность, авторитет вызывающего к 
себе уважение, управляющего страной на законных основаниях государственного 
деятеля, который заслуживает большего, чем пренебрежительного определения 
«демагог». На глазах таявшее меньшинство тех, кто сопротивлялся 
распространявшемуся наподобие массового психоза соблазну влиться в общую массу, 
оказывалось в очевидной изоляции и прятало свою горечь, своё одинокое омерзение 
перед лицом поражения, которое явно было нанесено «самой историей». Старое было 
мертво. Будущее, как казалось, принадлежало режиму, который приобретал все 
больше сторонников, ликующей поддержки и откуда ни возьмись и доводов в пользу 
своего существования. «Впечатление решительного неприятия, хотя они и молчат, 
производят одни только домработницы», – иронично отмечал в марте 1933 года 
Роберт Музиль, но и он признавал, что ему не хватает альтернативы, чтобы 
сопротивляться, он не может представить себе, чтобы возникающий революционный 
порядок можно было заменить возвращением старого или ещё более старого 
состояния: «Это чувство следует истолковывать, вероятно, именно так: у 
национал-социализма есть своё предназначение и час, это не сотрясение воздуха, 
а ступень истории». То же самое имел в виду представитель левых Курт Тухольский 
со свойственным ему чувством парадокса: «Не освистывать же океан». [450] 
 Такие настроения фатализма, культурного отчаяния форсировали успех 
национал-социализма. Триумф дела новых хозяев жизни оказывал притягательное 
воздействие, устоять перед которым могли лишь очень немногие. Террор и акты 
беззакония не оставались незамеченными, но, испытывая старую европейскую 
раздвоенность «быть не в ладах с совестью или с требованиями века», все больше 
людей переходило на сторону тех, кто, казалось, имел за собой историю.
 В этой благоприятной обстановке режим приступил к тому, чтобы завоевать после 
власти и людей.

 Глава II
 На пути к фюрерскому государству


 Я стал рейхсканцлером не для того, чтобы действовать вразрез с тем, что я 
проповедовал 14 лет.

    Адольф Гитлер, 1 ноября 1933 года.



Гитлер и власть. – «Я не диктатор!» – Революция на тормозах. – Ориентация нации.
 – Антиеврейский бойкот 1 апреля. – Национальное братание. – Культурная 
унификация. – Интеллигенты. – Социальная мобилизация. – Прагматический отказ от 
программы. – Преодоление экономического кризиса. – Рабочие. – Первые 
внешнеполитические шаги. – Удар по Лиге наций. – «Справедливость на стороне 
Германии!» – Договор с Польшей. – Умение Гитлера вести переговоры. – 
Никчёмность и гениальность. – Вынужденное примирение.

 Переход от первой фазы процесса завоевания власти ко второй прошёл без 
каких-либо заминок, без колебаний и без проявлений тактической нерешительности. 
Едва только летом 1933 года завершилось разрушение демократического правового 
государства, как началась переплавка осколков в управляемое единство 
тоталитарного фюрерского государства. «Власть у нас. Сегодня никто не может 
оказать нам сопротивление. Но мы должны воспитать немца для этого государства. 
Предстоит гигантская работа», – заявил Гитлер 9 июля на встрече с СА, 
характеризуя задачи на будущее. [451] 
 Дело в том, что Гитлер никогда не хотел утверждения одного только господства 
насилия. Суть и мотивы его феномена не объяснить только одной жаждой власти, и 
как объект изучения современных форм тирании его трудно постичь. Конечно, 
власть, её почти неограниченное, неподотчетное использование значили для него 
много, но он никогда не довольствовался этим. Ни на миг не ослабевавшее 
упорство, с которым он завоёвывал её, расширял, использовал и в конце концов 
израсходовал, – весомое свидетельство того, что он был рождён быть не просто