| |
И в кабинете, как отмечал Геббельс, «авторитет фюрера теперь полностью
утвердился. Никаких голосований больше не бывает. Решает фюрер. Все идёт
гораздо быстрее, чем мы смели надеяться». Лозунги и открытое объявление войны
национал-социалисты направляли почти исключительно против марксистов, но удар в
равной мере был нацелен и против партнёра – ДНФП. Ухищрённая система этой
партии по сдерживанию и укрощению нацистов была не более чем паутиной, в
которую, как говорится в народе, недалёкие надеются поймать орла. В своём
близоруком пылу борьбы с левыми Папен, Гугенберг и их сторонники полностью
упустили из виду, что устранение левых должно было создать Гитлеру тот
инструментарий, при помощи которого он ликвидирует и их самих; казалось, они
были просто неспособны понять опасность этого союза хотя бы в отдалённой
степени, они даже не догадывались, что, садясь за один стол с Гитлером, надо
было крепко держаться за карманы. Карл Герделер с ничего не подозревающей
заносчивостью консерватора заверил, что Гитлера они зажмут и дадут ему
заниматься только архитектурными выкрутасами, а политику будут делать
беспрепятственно сами. Гитлер же в одном из высказываний того времени, вновь
отразившем старую неприязнь, назвал своих буржуазных партнёров по коалиции
«призраками», заявив: «Реакция считает, что посадила меня на цепь. Они будут
ставить мне максимум ловушек. Но мы не будем дожидаться их действий… Мы не
будем миндальничать. Я не знаю буржуазных предрассудков! Они считают меня
необразованным, варваром. Да! Мы варвары. Мы хотим ими быть. Это почётный титул.
Мы, и никто другой, хотим омолодить мир. Старому миру конец…» [441]
Но инструментарий против левых и правых – это был ещё не весь выигрыш Гитлера,
который принёс ему закон о чрезвычайных полномочиях. Тактика захвата
неограниченной власти не в качестве революционного узурпатора, а в тоге
законодателя, какой бы дырявый и залатанный вид у неё ни был, одновременно не
дала возникнуть вакууму законности, который обычно бывает следствием
насильственных переворотов. Благодаря закону о чрезвычайных полномочиях в
распоряжении Гитлера оказался аппарат государственной бюрократии, включая
юстицию, без которой он не мог обойтись при осуществлении своих далеко идущих
планов: закон предоставлял основу, которая удовлетворяла как совесть, так и
потребности жить в ладу с властью. Не без удовлетворения большинство чиновников
констатировало законный характер данной революции, которая тем самым несмотря
на все отдельные эксцессы столь выгодно отличалась от «вакханалии» 1918 года:
это ещё сильнее, чем антидемократические традиции сословия пробуждало
готовность к сотрудничеству. А тот, кто все ещё артачился, испытывал на себе
лично не только силу преследований в соответствии с принятым специальным
законом – против него была и видимость законности.
Конечно, это была всего лишь видимость; вопреки по-прежнему распространённому
тезису о неразрывном, плавном переходе от парламентской республики к
тоталитарному унифицированному государству, надо признать, учитывая все
обстоятельства, что в процессе легальной революции революционные элементы явно
перевешивали легальные. Ничто не ввело общественность в заблуждение
относительно подлинной природы происходящего больше, чем блестящая «находка»
провести смену декораций прямо на открытой сцене. То, что закрепил закон о
чрезвычайных полномочиях, было актом революционного захвата власти, хотя он и
продлевался в 1937, 1941 и затем вновь в 1943 годах, как того требовали его
положения, он всё равно оставался законом о чрезвычайном положении, принятым в
своего рода чрезвычайных обстоятельствах.
Строго соблюдавшийся лексикон режима также подчёркивал революционный характер
процесса захвата власти. Конечно, поначалу неукоснительно следили за тем, чтобы
происшедшее именовалось «национальным возрождением», и действительно, этим
понятием была дана богатая пища разнообразным иллюзиям, реставрационным чаяниям,
желанию отдать себя, возникшим у наивных попутчиков. Но уже в своей речи,
посвящённой закону о чрезвычайных полномочиях, Гитлер говорил не о
«национальном возрождении», а о «национальной революции», а ещё двумя неделями
позже Геринг демонстративно заменил эту формулу на понятие
«национал-социалистической революции». [442]
То, что произошло дальше, было всего лишь делом техники, округлением уже
завоёванных властных позиций. В течение немногих недель была доведена до конца
нейтралистская унификация земель и параллельно с этим произведён полный разгром
всех политических групп и союзов. Разделавшись с коммунистами, крушение которых
происходило молча, в атмосфере беззвучного террора, ухода в подполье и перехода
приспособленцев на сторону победителей, национал-социалисты взялись за
профсоюзы, которые уже в первые мартовские дни колебаниями, имевшими фатальные
последствия, обнажили свою растерянность и слабость; их роковой ошибкой было
предположение, что им удастся откупиться и сохранить себя рядом примирительных
жестов. Хотя по всему рейху множились аресты и притеснения профсоюзных
руководителей, а СА провели ряд налётов на их местные отделения, федеральное
правление направило 20 марта Гитлеру своего рода адрес с выражением лояльности,
в котором указывалось на чисто социальные задачи профсоюзов «независимо от
характера государственного режима» (!) [443] . Когда Гитлер взял на вооружение
старое требование рабочего движения, которое оставалось невыполненным и во
времена республики, и объявил 1 мая национальным праздником, руководство
профсоюзов призвало рабочих к участию в демонстрациях. Повсюду организованные в
профсоюзах рабочие и служащие маршировали под чужими знамёнами в гигантских
праздничных колоннах, с горечью выслушивали речи национал-социалистических
функционеров, но всё же аплодировали им – ситуация вынуждала – оказавшись
внезапно в том лагере, которому они ещё только что противостояли как
противники: ничто не парализовало волю к сопротивлению многомиллионного
|
|
