| |
всего КПГ, и заодно некоторые неугодные режиму писатели, врачи и адвокаты, в
том числе Карл фон Осецкий, Людвиг Ренн, Эрих Мюзам и Эгон Эрвин Киш. Были
заняты многие партийные дома и газетные издательства социал-демократов, «если
будут сопротивляться, – грозил Геббельс, – пускайте в дело штурмовиков» [406] .
И хотя большинство арестованных пришлось брать из постелей, а лидер
парламентской фракции КПГ Эрнст Торглер, которого поначалу обвинили в
причастности к этому делу, сам явился в полицию, чтобы продемонстрировать
несостоятельность обвинений, первое официальное сообщение, датированное ещё 27
февраля (!), гласило:
«Пожар рейхстага должен был стать грандиозным сигналом к кровавому бунту и
гражданской войне. Уже на вторник, на 4 часа утра, в Берлине намечались
широкомасштабные грабежи. Установлено, что с сегодняшнего дня по всей Германии
должны были начаться террористические акты против отдельных деятелей, против
частной собственности, против мирного населения, и должна была быть развязана
всеобщая гражданская война…
Подписаны ордера на арест двух виднейших коммунистических депутатов рейхстага
ввиду наличия весомых оснований подозревать их в причастности к совершенному
преступлению. Остальные депутаты и функционеры компартии взяты под арест.
Коммунистические газеты, журналы, листовки и плакаты на четыре недели были
запрещены по всей Пруссии. На четырнадцать дней запрещались все газеты, журналы,
листовки и плакаты социал-демократической партии…» [407]
Уже в первой половине следующего дня Гитлер вместе с Папеном явился к
рейхспрезиденту. После выдержанного в драматических красках рассказа о
происшедших событиях он представил Гинденбургу проект чрезвычайного декрета.
Последний поистине максимально использовал предоставившийся случай, отменяя все
основные права, значительно расширяя сферу применения смертной казни и кроме
того создавая многочисленные механизмы давления на земли. «Люди были как
оглушены», – вспоминает один из очевидцев [408] , – никогда серьёзность
коммунистической угрозы не была столь осязаемой, жильцы домов организовывали
дежурства из страха перед предстоящими грабежами, крестьяне выставляли охрану у
колодцев и родников, боясь, что их отравят. Мгновенно сыграв при помощи всех
пропагандистских средств на страхе людей, Гитлер получил возможность на
короткий, искусно использованный период делать почти все, что угодно; да, это
было так, как бы непостижимо ни было для нас одобрение декрета со стороны
Папена и его консервативных «соконтролеров» – он выбивал у них из рук любое
средство реального влияния и сносил преграды на пути потока
национал-социалистической революции. Решающим моментом, однако, было то, что
отсутствовало упоминание прав, обеспечивающих неприкосновенность личности. Эта
«страшная недомолвка» привела к тому, что с этого момента снимались все пределы
государственному произволу. Полиция могла произвольно «арестовывать и без
каких-либо ограничений продлевать срок задержания. Она могла держать
родственников в полном неведении о причинах ареста и дальнейшей судьбе
арестованного. Она могла не давать адвокату или другим лицам посетить его или
же ознакомиться с материалами дела… изнурять заключённого непосильной работой,
кормить и размещать его в камере кое-как, заставлять повторять ненавистные ему
лозунги или петь песни, пытать его… Никакой суд не получил бы материалы дела.
Ни один суд не был правомочен вмешаться, даже если бы какой-нибудь судья
неофициально узнал бы об обстоятельствах дела». [409]
Чрезвычайный декрет «О защите народа и государства», который в тот же день был
дополнен и ещё одним – «Против измены Немецкому народу и действий,
представляющих собой государственную измену», был главной правовой основой
системы господства национал-социалистов и вне всяких сомнений важнейшим законом
«третьего рейха», он заменял правовое государство перманентным чрезвычайным
положением. Справедливо указывалось на то, что именно в нём, а не в принятом
несколькими неделями позже законе о чрезвычайных полномочиях, следует искать
главную правовую основу режима; вплоть до 1945 года декрет действовал без
каких-либо изменений, обеспечивая псевдоправовое прикрытие преследованиям,
тоталитарному террору, подавлению немецкого сопротивления вплоть до 20 июля
1944 года [410] . Одновременно чрезвычайный декрет имел и тот эффект, что
национал-социалисты больше не могли отступиться от тезиса о поджоге рейхстага
коммунистами и восприняли состоявшийся позже процесс, который мог доказать вину
только ван дер Люббе, как тяжкое поражение. В этих аспектах, а не в
криминалистических деталях, надо видеть решающее историческое значение пожара
рейхстага. Когда Сефтон Делмер, корреспондент «Дейли экспресс», спросил в то
время Гитлера, верны ли слухи о предстоящей резне внутриполитической оппозиции,
Гитлер мог насмешливо ответить ему: «Мой дорогой Делмер, я не нуждаюсь в
Варфоломеевской ночи. Чрезвычайным декретом „О защите народа и государства“ мы
создали особые суды, которые законным путём выдвинут обвинения против всех
врагов государства и осудят их». Число арестованных до середины марта только в
Пруссии на основании декрета от 28 февраля оценивали в более чем десять тысяч,
Геббельс с чувством необыкновенного счастья комментировал успехи захвата
власти: «Жизнь опять упоительна!» [411]
На этом запугивающем фоне в последнюю неделю перед выборами снова форсировали
свою работу, постоянно наращивая обороты, все средства
национал-социалистической агитации. Геббельс объявил 5 марта «днём пробуждения
нации», и на проведение этого дня были направлены теперь все массовые митинги и
шумные парады, все акции вывешивания флагов, акты насилия, сцены ликования и
гитлеровские «шедевры ораторского искусства». Безудержный ошеломляющий пыл этих
|
|
