тересов. Подверженность великой мании тотального критиканства 
проявляет в первую очередь непрерывно растущий слой служащих, ибо промышленная 
революция перекинулась теперь уже и на конторы и сделала вчерашних 
«унтер-офицеров капитализма» последними жертвами «современного рабства» [242] , 
к тому же у них, в отличие от рабочих, никогда не было собственной классовой 
гордости и уж тем более какого-то рода утопии, которая бы выводила из катастроф 
существующего строя благие предзнаменования для них самих. Не менее 
восприимчивыми оказываются и ремесленники из среднего сословия с их страхом 
перед засильем крупных предприятий, универсальных магазинов и конкурирующей 
рационализацией; то же самое касается и широких слоёв сельскохозяйственного 
населения, привязанных традиционной неповоротливостью и отсутствием средств к 
давно уже изжившим себя структурам, а также многих людей с высшим образованием 
и вчера ещё солидных, разорившихся буржуа, оказавшихся сегодня затянутыми в 
омут пролетаризации. Без средств к существованию «тут же становишься изгоем, 
деклассированным элементом; быть безработным – это все равно, что быть 
коммунистом», – так заявил один такой потерпевший крушение во время одного из 
проводившихся в те времена опросов [243] . Никакая статистика, никакие данные 
об уровне инфляции, о количестве самоубийств и числе пошедших с молотка 
хозяйств не могут передать чувства тех, кто оказался под угрозой безработицы, 
нищеты, потери места, или же выразить опасения другой стороны – тех, кто ещё 
чем-то владел и страшился взрыва накапливающегося недовольства. Общественные 
учреждения с их вечной беспомощностью были не в силах застраховать от 
коллективного чувства злобы, подспудно бродившего повсюду, тем более, что со 
времени Лагарда и Лангбена страх вышел за рамки заклинаний и проповедей – война 
дала ему в руки оружие.
 В дружинах самообороны и добровольческих отрядах, создававшихся в большом 
числе, частично по личной, частично по скрытой государственной инициативе, 
преимущественно для отпора угрозе коммунистической революции, сорганизовался 
один из тех элементов, которые с угрюмым, но решительным настроем были готовы 
сопротивляться при всех обстоятельствах и высматривали ту волю, которая повела 
бы их в новый порядок. Поначалу была ещё, помимо этого, и огромная масса 
вчерашних фронтовиков, тоже представлявших собой резервуар воинственной энергии.
 Многие из них влачили бесцельное солдатское существование в казармах, что 
создавало впечатление их растерянного, затянувшегося прощания с амбициозными 
мечтами военной молодости. В окопах на фронте и те, и другие приблизились к 
очертаниям какого-то нового, ещё до конца не ясного смысла жизни, который они 
тщетно пытались теперь обрести вновь в налаживающейся с трудом нормальности 
послевоенного времени. Не ради же этого немощного, опрокинутого последним из 
вчерашних врагов режима с его заёмными идеалами сражались и страдали они четыре 
года. И ещё они страшились, имея за плечами более взыскательный опыт 
существования на войне, деклассирующей силы бюргерской обыденности.
 Гитлер придаст этим чувствам недовольства, как среди гражданских, так и среди 
военных, единение, руководство и движущую силу. Его появление и впрямь кажется 
синтезированным продуктом всех этих страхов, пессимистических настроений, 
чувств расставания и защитных реакций, и для него война была могучим 
избавителем и учителем, и если и есть некий «фашистский тип», то именно в нём 
он и нашёл своё олицетворение. Ни один из его приверженцев, которых он после 
несколько затянувшегося старта быстро начнёт собирать, не выразит все главные 
психологические, общественные и идейные мотивы движения так, как он; он всегда 
был не только вождём этого движения, но и его экспонентом.
 Уже опыт ранних лет помог ему узнать то всеподавляющее чувство страха, которое 
сформирует всю систему его мыслей и чувств. И именно оно, это чувство, лежит в 
основе почти всех его высказываний и поступков – страх, насторожённым зверем 
притаившийся во всём и имевший столь же будничные, сколь и космические размеры. 
Многие ранние свидетели, от его крёстного отца в Линце до Августа Кубицека и 
Грайнера, обрисовали его бледное, «испуганное» естество, представлявшее 
подходящую почву для проявившейся у него уже в ранние годы тяги к безудержным 
фантазиям. И его «постоянный страх» перед соприкосновением с чужими людьми 
является тут вполне объяснимым, равно как и его крайняя недоверчивость или же 
ставшая потом маниакальной чистоплотность [244] . Тот же комплекс был и 
источником часто выражавшейся им, как мы знаем, боязни заразиться венерической 
болезнью, боязни любой инфекции вообще: «Микробы просто набрасываются на меня»,
 – считал он [245] . Он был охвачен привитым австрийским пангерманским 
движением страхом перед чужим засильем, перед «нашествием подобных саранче 
русских и польских евреев», перед «превращением немецкого человека в негра», 
перед «изгнанием немца из Германии» и, наконец, перед «полным истреблением» 
последнего; он велел напечатать в «Фелькишер беобахтер» одно якобы французское 
солдатское стихотворение с повторяющейся, как рефрен, строчкой: «Мы поимеем, 
немцы, ваших дочерей!» Но беспокойство у него вызывали также и американская 
техника, и цифры растущей рождаемости у славян, и крупные города, и «столь же 
безудержная, сколь и вредная индустриализация», и «коммерциализация нации», и 
анонимные акционерные общества, и «трясина культуры удовольствий в крупных 
городах», равно как и современное искусство, стремящееся голубыми лугами и 
зелёными небесами «убить душу народа». Куда бы он ни взглянул, он всюду 
открывал «явления разложения медленно догнивающего мира» – в его представлениях 
присутствуют буквально все элементы упомянутой пессимистической критики 
цивилизации. [246] 
 Что объединяло Гитлера с ведущими фашистскими деятелями других стран, так это 
решимость, с которой они стремились противостоять этому процессу. А выделяла 
его та ма