и границами, смутой и продолжавшимися 
распрями народов возвышалась, бесспорно и неопровержимо, как объединяющий 
принцип эпохи, идея демократии. Ибо война решила не только вопрос о притязании 
на могущество, но одновременно и вопрос о сферах господства – в результате 
крушения почти всего средне – и восточноевропейского мира, из революции и 
столпотворения возникли многочисленные новые государственные образования, и все 
они стояли под знаком концепций демократического строя. Если в 1914 году в 
Европе насчитывалось три республики и семнадцать монархий, то четыре года 
спустя число республиканских и монархических государств сравнялось. Казалось, 
что дух эпохи недвусмысленно указывал на различные формы народовластия. [217] 
 И только Германия, первоначально временно задетая и даже охваченная этим духом,
 казалась теперь сопротивлявшейся ему – среди прямо-таки необозримой толчеи 
партий и клубов, придерживавшихся идей «фелькише», в стране воинственных 
орденов и добровольческих отрядов шла организация отпора созданной войною 
реальности. Революция воспринималась этими группами чужой и навязанной насильно,
 она была для них синонимом «всего, что противоречит немецкому пониманию 
государства», а то и просто презрительно именовалась «грабительским институтом 
капитала Антанты». [218] 
 Бывшие противники Германии увидят в этих ставших вскоре распространёнными 
симптомах национального протеста реакцию строптивого и извечно авторитарного 
народа на демократию и гражданское самоопределение. Конечно, они не упускали 
тут из виду и беспримерно усилившиеся политические и психологические нагрузки: 
шок от поражения, Версальский договор с его обвинительными формулировками, 
территориальными потерями и требованиями по возмещению ущерба, равно как и 
обнищание и духовную разруху самых широких слоёв. Но за всем этим постоянно 
стояло представление о некой значительной нравственной дистанции между немцами 
и большинством их соседей. Последние считали, что эта загадочная страна, упрямо 
набычившись и не поддаваясь никаким уговорам, упорствует в своей отсталости, 
превратив её, по сути, в предмет некоего особого претенциозного сознания и 
противясь не только западному разуму и гуманизму, но и вообще всемирной 
тенденции. И это представление вот уже на протяжении десятилетий доминирует в 
полемике относительно причин столь крутого подъёма национал-социализма.
 Однако картина победоносной демократии, породившая так много надежд, была 
обманчивой, и момент, когда уже казалось, что демократия получает своё 
историческое воплощение, стал одновременно и началом её кризиса. Всего 
несколько лет спустя демократическая идея в самом её принципе была, как никогда 
ранее, поставлена под сомнение, и то, что только вчера торжествовало, было 
затоптано куда более дикими триумфами движения нового рода, либо оказалось в 
смертельной опасности перед лицом этого движения, обретшего под сходными 
приметами жизнь почти во всех европейских государствах.
 Наиболее крупные успехи этих движений отмечались в тех странах, где война 
пробудила или заставила осознать мощные комплексы неудовлетворённости и где, в 
частности, войне сопутствовали революционные восстания левого толка. Одни из 
этих движений были консервативными и призывали к возврату в те времена, когда 
люди были более честными, долины – более мирными, а деньги – более ценными; 
другие же строили из себя революционеров и лезли из кожи вон в охаивании всего 
существующего; некоторые привлекали на свою сторону главным образом 
мелкобуржуазные массы, другие – крестьян или отдельные отряды рабочего класса, 
но сколь бы странной и причудливой не была в их рядах мешанина классов, 
интересов и симптомов, все они тем не менее черпали свою динамику в глубине 
малообразованных и более энергичных слоёв общества. Национал-социализм был 
всего лишь разновидностью этого европейского покроя движения протеста и 
сопротивления, решившего перевернуть мир.
 Национал-социализм возник по-провинциальному, из скучных, мещанских 
объединений, «компаний», как издевался Гитлер, которые собирались в мюнхенских 
пивных за столиками со скудной выпивкой и закуской, чтобы поговорить о 
национальных и семейных горестях. Никто не мог и предположить, что у них будет 
шанс не только бросить вызов мощным, высокоорганизованным массовым марксистским 
партиям, но даже и обойти их. Однако последующие годы показали, что в этих 
компаниях любивших поговорить на политические темы сторонников «фелькише», к 
которым вскоре стали присоединяться возвращающиеся с обманутыми надеждами 
фронтовики и пролетаризованная буржуазия, скрывалась немыслимая динамика, 
только, казалось, и ожидавшая, чтобы её разбудили, организовали и бросили в 
дело.
 Их побудительные мотивы были столь же различными, как и группы, в которые они 
формировались. Только в одном Мюнхене в 1919 году существовало около пятидесяти 
объединений более или менее политического характера, в них входили 
преимущественно разрозненные осколки сбитых с толку и распавшихся в ходе войны 
и революции партий довоенного времени. Они называли себя «Новым Отечеством», 
«Советом духовного труда», «Кольцом Зигфрида», «Универсальным союзом», «Nova 
Vaconia» «Союзом социальных женщин», «Свободным объединением социальных 
учащихся», «Союзом Остары». Была тут и Немецкая рабочая партия. А то, что всех 
их объединяло и несмотря на различия сводило – и теоретически, и практически – 
вместе, было не что иное, как всепокоряющее чувство страха.
 Первоначально это был совершенно непосредственный страх перед революцией, тот 
«grande peur» (великий страх), который со времён Великой французской революции 
на протяжении всего XIX века врывался во все сны европейцев. Представление о 
том, что революции – это стихийные явления, действующие независимо от воли и 
желания их актёров, как бы по законам механики стихий, повинуясь собственной 
логике и неизбежно выливаясь в господство ужаса, в разруше