й степени поражает его вновь мобилизующая сила идей – ведь лозунгам 
крестового похода, с помощью которых союзники придали своему делу столь 
привлекательную вывеску, будто они защищают от сил варварства и погибели не 
больше и не меньше как весь мир со всеми его святыми ценностями и тем самым 
выполняют священную миссию, германская сторона всерьёз ничего противопоставить 
не смогла. И тем фатальнее было то, что под влиянием первых военных успехов она 
отказалась от не лишённого эффективности тезиса о чисто оборонительном 
характере войны и все более откровенно стала выражать своё стремление к 
победному миру с аннексиями, не понимая, что для такого рода устремлений миру 
нужны оправдания; во всяком случае, нельзя было делать здесь ставку на одну 
лишь потребность в пространстве и территориальном расширении для нации, 
вообразившей, что она опоздала. А между тем в конце 1917 года из побеждённой 
России пришло в сопровождении заклинаний об идее социального освобождения 
предложение «справедливого и демократического мира без аннексий и в 
соответствии с правом народов на самоопределение, коего настойчиво желают 
измученные и истерзанные классы рабочих и трудящихся всех стран»; с другой 
стороны, в начале 1918 года Вудро Вильсон выступил перед конгрессом с 
изложением всеобъемлющей концепции мира, которая была призвана сделать «мир 
пригодным и надёжным для жизни людей», и создавала привлекательную картину 
строя справедливости, политического и нравственного самоопределения, без 
насилия и агрессии. И эти идеи перед лицом ставшей беспомощной в идеологическом 
плане власти рейха неминуемо должны были найти широкий отклик в обессилевшей от 
лишений стране. Рассказывают один примечательный для того времени эпизод, 
связанный с неким офицером германского генерального штаба, который осенью 1918 
года во внезапном прозрении ударил себя кулаком по лбу и воскликнул: «Знать, 
что есть идеи, с которыми мы должны воевать, и что мы проигрываем войну, потому 
что ничего не знали об этих идеях!» [189] 
 В этом контексте и тезис о невоенных причинах поражения Германии, в 
многочисленных вариантах ставший позднее составной частью оправдательного 
репертуара правых, объяснялся не только зигфридовым [190] комплексом нации, 
желавшей услышать, что побеждена она не в открытом бою, а скорее вероломством и 
предательством, – в этом утверждении содержался и более глубокий смысл. 
Германия и в самом деле была побеждена не на полях сражения, хотя и по-другому, 
нежели это излагали национальные витии, – устаревшая, ставшая анахронизмом 
политическая система показала себя слабее более современного демократического 
строя. И тут впервые Гитлером овладела мысль, что нельзя успешно 
противодействовать идее одним лишь развёртыванием силы – всегда нужна помощь 
какой-то другой, убеждающей идеи: «Любая попытка победить мировоззрение 
средствами силы в конечном итоге терпит неудачу, пока борьба не принимает форму 
наступления ради новой духовной позиции. Только в борении двух мировоззрений 
друг с другом оружие жестокого насилия, применённое твёрдо и безжалостно, 
способно принести решающий успех той стороне, которую оно поддерживает» [191] . 
Конечно, следует исходить из того, что эта сформулированная позже мысль носила 
во время войны лишь смутные и эскизные очертания, была скорее предчувствием, 
нежели ощущением проблемы, и всё-таки она, при всей её расплывчатости, явилась 
одним из его важнейших обретений в военные годы.
 Между тем летом 1918 года снова казалось, что победа Германии ближе, чем когда 
бы то ни было. За несколько месяцев до этого рейх добился значительного успеха, 
несравнимого с теми мимолётными викториями на полях сражений, которые только 
истощали страну, – в начале марта Германия продиктовала в Брест-Литовске свои 
условия мира России, а примерно месяц спустя – Бухарестским договором с 
Румынией – ещё раз продемонстрировала самым наглядным образом свою явную мощь. 
Тем самым окончилась и война на два фронта, и германская армия на западном 
фронте, имевшая теперь двести дивизий с почти тремя с половиной миллионами 
личного состава, сравнялась по своей мощи с силами союзников. Правда, по 
оснащению и вооружённости она значительно уступала противнику, к примеру, 
против 18 000 орудий в армиях Антанты у немецкой стороны было только 14 000. И 
всё же, поддерживаемое новой, хотя и не стопроцентной, верой общественности, 
верховное командование германской армии уже в конце марта предприняло первое из 
пяти наступлений, которые ещё до прибытия американских войск потребуют крайнего 
напряжения всех сил и принятия единственного решения. У немецкого народа только 
один выбор – победить или умереть, – так заявил Людендорф, и в этом заявлении 
проглядывает та же страсть к азартной игре по-крупному, которая впоследствии 
будет характерна и для Гитлера.
 Мобилизовав все оставшиеся силы, охваченные после столь многих бесплодных 
побед и оказавшихся напрасными лишений упрямой решимостью добиться прорыва по 
всему фронту, а тем самым и победы, немецкие войска перешли в наступление. 
Гитлер вместе с полком Листа принял участие в этих боях – сначала в 
преследовании отступающего противника под Мондидье-Нуайоном, а затем в 
сражениях у Суассона и Реймса. Тогда немецким соединениям удалось в течение 
первых недель лета оттеснить британские и французские армии и оказаться на 
расстоянии почти шестидесяти километров от Парижа.
 Однако затем наступление захлебнулось. В очередной раз германские армии 
проявили ту фатально ограниченную силу, которая принесла им лишь кажущиеся 
победы. Оплаченные большой кровью жертвы, понадобившиеся для этого успеха, 
доводившая до отчаяния нехватка резервов и, наконец, успехи оборонительной 
тактики противника, которому удавалось после каждого немецкого прорыва вновь 
стабилизировать фронт, – все это либо держалось в тайн