ательно используя 
буржуазные нормы и понятия о чести, постоянно заверяя в своей верности правилам 
игры, которые на деле он презирал, Гитлер годами будет обеспечивать себе 
высокую меру превосходства, лишённого каких-либо сентиментальных чувств, и 
продемонстрирует принцип успеха в окружавшем его мире, бывшем не в состоянии 
расстаться с принципами, в которые и сам-то он уже не верил. Но в ту ночь 
Гитлер встретился с «противниками, ответившими на клятвопреступление 
клятвопреступлением и выигравшими игру». [414] 
 Однако все равно это была великая для Гитлера ночь, в которой было все, к чему 
его так тянуло: драматизм, ликование, упорство, эйфория действия и то ни с чем 
не сравнимое возбуждение полуяви-полусна, которым его не баловала реальность. 
На юбилейных торжествах в последующие годы, которые он будет отмечать со все 
более возрастающей помпезностью как «марш победы», он попытается сохранить то 
переживание и величие того часа. «Придут лучшие времена, – сказал он Рему и 
обнял своего друга, – мы все хотим трудиться день и ночь ради великой цели – 
вызволить Германию из нужды и позора». Были сочинены обращение к немецкому 
народу и два указа, которыми учреждался политический трибунал для вынесения 
приговоров за политические преступления, а также «объявлялись с сегодняшнего 
дня вне закона… главные подлецы предательства 9 ноября 1918 года» и вменялось в 
обязанность «выдавать их живыми или мёртвыми в руки народного национального 
правительства». [415] 
 А в это время уже предпринимались контракции. Когда Лоссов вернулся из 
«Бюргербройкеллера», то высшие офицеры встретили его замечанием, в котором явно 
проглядывала угроза: сцена братания с Гитлером была всего-навсего блефом, и так 
к ней и надо относиться, и какие бы неясные сомнения ни обуревали генерала до 
того, встретившись со своими офицерами, он оставил все мысли по организации 
путча. Вскоре и Кар выступил с заявлением, в котором он брал назад данное им 
согласие, ибо оно – так объяснял он свой переход на оборонительную позицию – 
было вырвано у него силой оружия. Одновременно Кар объявил НСДАП и «Кампфбунд» 
распущенными. Ещё ни о чём не подозревая, Гитлер был занят лихорадочной 
деятельностью по сбору сил для планировавшегося марша на Берлин, а генеральный 
государственный комиссар уже дал указание запретить сторонникам Гитлера доступ 
в Мюнхен. К этому времени один из ударных отрядов, охваченный революционным 
пылом, уже разгромил помещение социал-демократической газеты «Мюнхенер пост», 
другие отряды врывались в дома, захватывали заложников и хватали без разбору 
все, что плохо лежит, а Рем занял штаб военного округа на Шенфельдштрассе. Но 
что делать дальше, никто не знал, а время шло. Начал падать лёгкий мокрый 
снежок. Уже была полночь, но никаких известий от Кара и Лоссова не поступало, и 
это беспокоило Гитлера. Посланные связные не возвращались. Фрик, вероятно, был 
арестован, Пенера тоже нигде не могли найти, и Гитлер, кажется, стал понимать, 
что его обвели вокруг пальца.
 Как это всегда бывало при неудачах и разочарованиях в его жизни, его 
чувствительные нервы мгновенно сдали, и с крахом одного замысла рухнули и все 
остальные. Когда той же ночью в «Бюргербройкеллере» появился Штрайхер и 
предложил все же обратиться с горячим призывом к массам, чтобы вызвать тем 
самым успех, Гитлер, по свидетельству самого Штрайхера, посмотрел на него 
большими глазами и, поникший и растерянный, передал на листе бумаги «всю 
организацию» в его руки – казалось, он уже ни во что не верил [416] . А затем, 
как всегда, за фазами апатии вновь наступили взрывы отчаяния – это безудержная 
смена настроений уже предвосхищала картину судорог и приступов бешенства более 
поздних лет. Он то готов дико сопротивляться, то столь же буйно отказывается от 
всех планов и, наконец, принимает решение провести на следующий день 
демонстрацию: «Получится – хорошо, не получится – повесимся», – заявил он, и 
эти слова тоже уже предвосхищали его постоянные колебания между крайностями в 
последующие годы – победа или гибель, триумф или самоуничтожение. Но когда 
посланная им группа, которая должна была изучить настроение масс, вернулась 
назад с благоприятными донесениями, он тут же обрёл вновь надежду, радость и 
веру в силу агитации. «Пропаганда, пропаганда, – восклицает он, – теперь все 
дело только за пропагандой!» Незамедлительно назначает он на вечер четырнадцать 
массовых собраний, на которых собирается выступать главным докладчиком. Ещё 
одно мероприятие планируется на день – десятки тысяч должны собраться на 
площади Кенигсплац и выразить поддержку национальному восстанию; уже утром он 
заказывает афиши, информирующие об этом мероприятии. [417] 
 Это был и впрямь весьма характерный, более того, единственный обещавший успех 
выход, который ещё оставался у Гитлера. Чуть ли не все историки упрекают его в 
том, что как революционер он в решающий момент оказался несостоятельным, но это 
едва ли справедливый упрёк, потому что тут не учитываются предпосылки и цели 
Гитлера [418] . Да, конечно, нервы ему отказали, но то обстоятельство, что он 
не дал команду занять телеграф и министерства и не взял под свой контроль ни 
вокзалы, ни казармы, было совершенно логичным, поскольку он ни в коем случае не 
собирался революционным путём захватывать власть в Мюнхене, а хотел, имея в 
своём тылу власти Мюнхена, двинуться маршем на Берлин, и эта его 
бездеятельность резче и безыллюзорнее, нежели оценки его критиков, говорила о 
понимании им того, что с уходом партнёров провалилась и вся операция в целом. 
Что же касается демонстрации и агитационной войны, то от них он, очевидно, уже 
не ждал никакого результата в смысле перемены обстановки, а только надеялся в 
принципе, что они обеспечат участникам государственного заговора благодаря 
прочной стене созданного настроения защиту от политических и уголовных 
последствий этой акции, хотя, конечно, в резких сменах его настроений в ту ночь 
появлялась иной раз и мысль увлечь за собой массы и, не оглядываясь на Мюнхен, 
всё-таки выступить в неоднократно воспевавшийся поход на Берлин. Захвач