В конце 1941 коммунисты в свою очередь вступили в борьбу. До этого их 
руководители занимали примиренческую позицию по отношению к оккупантам, зато 
резко нападали на англосаксонский капитализм и его прислужников-"деголлевцев". 
Однако их поведение моментально изменилось, когда Гитлер напал на Россию, а они 
сами с трудом сумели уйти в подполье и установить связи, необходимые для борьбы.
 Впрочем, они были к ней подготовлены своей системой партийных ячеек, 
секретностью своей иерархии, преданностью своих кадров. В национальную войну 
они включились отважно и умело, откликаясь бесспорно (особенно рядовые члены) 
на зов родины, но никогда не теряя из виду, как армия революции, конечную цель, 
заключавшуюся в том, чтобы установить свою диктатуру, воспользовавшись драмой, 
которую переживала Франция. Они все время стремились сохранить за собой свободу 
действий. Но вместе с тем, пользуясь настроениями борцов Сопротивления - в том 
числе и в своих собственных рядах, - которые хотели только воевать, они упорно 
стремились объединить все Сопротивление, чтобы превратить его, если окажется 
возможным, в орудие своих честолюбивых устремлений. 

Так, в оккупированной зоне они создали "Национальный фронт" группировку чисто 
патриотического характера, и организацию "Франтиреры и партизаны", которая как 
будто бы предназначалась исключительно для борьбы с немцами. В эти организации 
они привлекали многочисленные некоммунистические элементы, чтобы тем самым 
маскировать свои замыслы. Они засылали своих людей под разным видом в 
руководящие органы всех других организаций. Они предложили мне вскоре свое 
содействие, при этом ни на минуту не переставая злословить по адресу 
"деголлевского мифа". 

Что же касается меня, то я хотел только, чтобы они приносили пользу. В борьбе с 
врагом нельзя пренебрегать никакими силами, и я считал, что их участие явится 
существенным вкладом в ту своеобразную войну, которая велась в условиях 
оккупации. Но следовало добиться, чтобы они действовали как часть единой 
организации и, скажу без обиняков, под моим руководством. Полагаясь во многом 
на могучую силу национального чувства и недоверие, которое мне оказывали массы, 
я сразу решил предоставить им должное место во французском Сопротивлении и даже,
 когда придет время, в его руководстве. Однако столь же твердо я решил не 
допускать, чтобы они смогли занять доминирующее положение, оттеснить меня и 
очутиться у руководства. Трагедия, решавшая судьбу Франции, давала этим 
французам, которых возмущавшая их несправедливость поставила вне нации, а 
ошибки повели по ложному пути, историческую возможность вновь стать частью 
единой нации, хотя бы только на период борьбы. Я хотел сделать так, чтобы эта 
возможность не была навсегда потеряна. И тогда, как и в прошлом, со словами "Да 
здравствует Франция!" могли бы умирать все, кто так или иначе отдавал за нее 
свою жизнь. В непрерывном движении жизни все доктрины, все школы, все революции 
преходящи. Коммунизм не вечен. Но Франция вечна. Я уверен, что в ее судьбе 
большую роль сыграет в конечном счете тот факт, что при всех обстоятельствах во 
время освобождения -в этот недолгий, но решающий период своей истории - она 
будет единой, сплоченной нацией. 

В октябре 1941 я узнал, что в Лиссабон прибыл из Франции Жан Мулэн{180}, 
который хотел попасть в Лондон. Я знал, кто был этот человек. Я знал, в 
частности, что как префект департамента Эр и Луар он проявил высокое мужество и 
достоинство во время вступления немцев в Шартр. Немцы всячески оскорбляли его, 
ранили и бросили в тюрьму. В конце концов он был освобожден, ему принесли 
извинения. Вишисты сместили его с поста, и он находился в опале. Я знал, что он 
хотел служить. Поэтому я попросил у британских властей направить этого 
достойного человека в Англию. Однако пришлось ждать два месяца, чтобы получить 
их согласие. "Интеллидженс сервис" стремилась взять Мулэна к себе, а он, 
наоборот, требовал, чтобы его отправили в мое распоряжение. Благодаря 
настоятельной просьбе, с которой я в письменной форме обратился к Идену, этот 
честный француз смог прибыть к месту назначения. Впоследствии мне стоило таких 
же усилий обеспечить его возвращение во Францию. В течение декабря я вел с ним 
продолжительные беседы. Жан Мулэн до отъезда в Лондон имел многочисленные 
встречи с представителями всех организации Сопротивления и, кроме того, 
зондировал почву в различных политических, экономических и административных 
сферах. Он хорошо знал обстановку там, где л с самого начала предполагал его 
использовать. Он делал ясные предложения и четко излагал свои просьбы. 

Этот человек, еще молодой, но уже накопивший служебный опыт, был той же закалки,
 что и все мои лучшие сподвижники. Всей душой любящий Францию, убежденный в том,
 что "деголлизм" должен быть не только инструментом борьбы, но и движущей силой 
всякого обновления, уверенный в том, что воплощением государства является 
"Свободная Франция", он стремился к большим делам. К тому же, будучи человеком 
здравомыслящим, трезво оценивая вещи и людей, он очень обдуманно шел по пути, 
усеянном ловушками противника и препятствиями, которые создали друзья. Веривший 
в свое дело, расчетливый, не сомневающийся ни в чем и ничему не доверяющий, 
апостол и одновременно исполнитель, Мулэн за 18 месяцев выполнил важнейшую 
задачу: единство в движении Сопротивления, существовавшее, по сути дела, 
символически, он превратил в реальное единство. Затем, став жертвой 
предательства, перенеся тюрьму и жестокие пытки подлого врага, Жан Мулэн отдал 
жизнь за Францию, как и многие другие храбрые солдаты, которые на виду у всех 
или в подполье посвящали долгие ночи борьбе, чтобы скорее наступил рассвет.