были тщательно скрыты от прессы. Да и оба политика позже долгое время всячески 
уклонялись от публичных комментариев относительно содержания их беседы. 
Известно, что 
Фидель Кастро выделял Никсона из когорты американских политиков, но из всех 
американских президентов он с теплотой относился только к Джимми Картеру, с 
которым у 
него сложились приятельские отношения. Выделял и Форда, при котором в 1970–е 
годы 
немного снизился уровень напряженности в отношениях двух стран. Лишь спустя 
годы, в 
интервью, данном североамериканским журналистам, Фидель Кастро сам приоткрыл 
завесу 
над тайной тогдашней встречи: «Я был очень откровенен. Я объяснил Никсону, 
какой вижу 
ситуацию на Кубе и какие меры мы собираемся предпринять в будущем. В целом он 
не 
спорил со мной, даже проявил дружеское расположение ко мне и внимательно слушал 
то, 
что я пытался донести до него. Благодаря взаимопониманию наш разговор 
ограничился этим. 

Я предполагаю, что он позже сделал из этого свои собственные выводы»291. 

Вот как вспоминал о той встрече сам Никсон: «…Было очевидно, что в отношении 
его 
(Кастро) визита в Соединенные Штаты его главным интересом было не добиться 
изменения 
сахарной квоты или получить правительственный заем, а завоевать поддержку своей 

политики со стороны американской общественности. Именно его почти рабское 
подчинение 
преобладающему общественному мнению – то есть голосу плебса, – а не столько его 
наивное 
отношение к коммунизму и его очевидное отсутствие понимания самых элементарных 
экономических принципов, больше всего тревожило меня, когда я оценивал, каким 
лидером 
он станет в будущем. По этой причине я все возможное время пытался настаивать 
на том, 
что, хотя у него был большой дар лидера, ответственность лидера – не следовать 
всегда 
голосу общественности, а помочь направить ее по правильному пути, не давать 
народу того, 
что он думает, что хочет в момент эмоционального напряжения, а добиться, чтобы 
народ 
хотел того, что должен иметь <…> Я искренне думаю, что не произвел на 
него 
большого впечатления, но он слушал меня и казался восприимчивым. Я попытался 
представить ему свою мысль в основном с точки зрения того, как его место в 
истории будет 
определено отвагой и способностью государственного деятеля, которые он проявит 
в этот 
момент. Я настаивал на том, что легче всего следовать за чернью, но что 
поступать 
правильно в дальнейшем будет лучше для народа и, конечно, лучше также и для 
него. Как я 
уже сказал, он был невероятно наивен в отношении коммунистической опасности и, 
казалось, ничуть не боялся, что коммунисты, в конце концов, могли бы прийти к 
власти на 
Кубе. В наших разговорах о коммунизме я снова попытался выдвинуть аргументы в 
свете его 
собственных интересов и указать, что революция, которой он руководил, может 
обернуться 
против него и против кубинского народа, если только он не сохранит контроль над 

ситуацией и не обеспечит, чтобы коммунисты не добились власти и влияния. В этом 
смысле 
сомневаюсь, что я добился многого <…> Было очевидно, что, пока я 
восхвалял такие 
темы, как свобода слова, прессы и религии, его главной заботой было развивать 
программы в 
целях экономического прогресса. Он повторял снова и снова, что человек, 
работающий на 
полях сахарного тростника в течение трех месяцев в году и голодающий остальной 
год, 
хочет работу, что–нибудь поесть, дом и кое–какую одежду <…> Должен 
признать, что, 

в сущности, в его аргументах едва ли было то, с чем я не мог бы не 
согласиться»292. 

Но, как выяснилось уже