должна была соответствовать крутизне скатов горки. 

В течение полугода по два-три раза в неделю сидели мы, будущие руководители 
армии, над этой кропотливой до одурения работой, передавая друг к другу по 
секрету, в виде особого одолжения, изощренные способы точить карандаш. Точили 
не только ножом и напильником, но даже стеклянной бумагой и бархатом. 
Старательным и бесталанным "ситуация" открывала дверь в рай! 

Страсть к красивой отделке чертежей и схем, нередко без учета их внутреннего 
смысла, была в русской армии очень распространена, особенно процветала она в 
генеральном штабе. 

С пережитками старины в академии не в состоянии был бороться даже такой 
энергичный новатор, как новый ее начальник генерал Сухотин. Всем нововведениям 
тупо сопротивлялась старая профессура, оставшаяся в академии от времен генерала 
Леера, автора знаменитых тогда работ по стратегии. 

Сухотин взялся за разрушение той схоластической системы в преподавании военной 
науки, которая на протяжении многих лет воспитывала генштабистов-теоретиков, 
терявшихся при первом соприкосновении с войсками. 

Он увеличил число и значение полевых поездок в летнее время и тактических задач 
в зимнее. К сожалению, здесь, как и когда-то в корпусе, бой - конечная цель 
военных операций - рассматривался только в конце курса, после целого ряда задач 
на бивачные и квартирно-бивачные расположения, охранения и походные движения. 
При этом никогда не учитывалась инициатива противника: при задачах на атаку 
противник обозначался сплошной линией со стрелкой, а при задачах на оборону - 
совсем не обозначался, как будто ему так и полагалось - атаковать по 
желательным для нас направлениям. 

Преобладали задачи по организации тыла и снабжения. С самим боем, с его 
бесчисленными перипетиями и неожиданными сюрпризами, нашему выпуску академии 
пришлось познакомиться значительно позже, непосредственно на тяжелом опыте 
русско-японской войны. Даже такое могучее средство боевого воспитания, как 
военная игра, совсем не практиковалось в академии. 

Выполнение всех этих задач на дому отнимало столько вечеров, что на проработку 
многотомных курсов у меня не оставалось времени, тем более что великосветский 
Петербург не сразу отпустил от себя модного танцора и даже дирижера на больших 
придворных балах в Зимнем дворце. 

На следующее утро после одного из таких балов меня вызвали с лекции на квартиру 
Сухотина, жившего в здании академии. 

- Вы вчера на высочайшем балу,- строго начал Сухотин,- позволили себе не 
заметить вашего собственного начальника. Потрудитесь доложить: каким образам вы 
попали на бал, кто вас назначил дирижером и по какому праву вы позволили себе 
явиться во дворец, не донеся об этом рапортом по команде? 

Ошеломленный, я отговорился незнанием того правила, которое имел в виду Сухотин,
 и дело окончилось выговором с угрозой печальных для меня последствий. 

В другой раз я пострадал за свое пристрастие к верховой езде. Приняв за правило 
ездить в академию верхом, я, проезжая на коне по Невскому, не отдал чести, как 
оказалось, Сухотину, который пользовался, конечно, только экипажем. За что 
последовал распек. 

Отношения наши испортились. Сидя как-то в конце зимы за работой в своем 
кабинете на Гагаринской, я должен был принять чуть ли не в полночь нашу 
"классную даму", полковника Дагаева.. С каким-то виноватым видом он попросил по 
приказанию начальника академии все черновики выполненных мною за год 
тактических задач. К счастью, я не выбросил накопившиеся у меня и разбросанные 
в хаотическом беспорядке написанные и исчерченные листы. 

Прошло недели две, и вот меня снова требуют к Сухотину. 

- Полюбуйтесь,- говорит он, показывая разложенные на громадном столе, в 
образцовом порядке, мои черновики.- Смотрите, все для вас разобрал. 

А я, не чувствуя иронии в своем ответе, четко говорю ему: 

- Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! 

Когда же через несколько дней я встретил на лестнице академии полковника 
Колюбакина, то он, остановив меня, многозначительно сказал вполголоса: 

- Постарайтесь подзубрить элементарную тактику, а то начальнику академии не 
нравится, что я поставил вам одному в классе двенадцать баллов за тактические 
задачи. Обещал сам быть на экзамене и требует от меня ручательства, что вы 
действительно знаете тактику.