...Я не помню его фамилии: то ли Диких, то ли Мягких, это был сибиряк, но 
прекрасно помню, что звала я его дядей Ваней. На эвакуационном пункте, отмечая 
своих больных, я нашла его на носилках, с надвинутой на нос папахой, из-под 
которой торчала борода, а на нем лежала винтовка, которую он прижимал к себе 
обеими руками. 

Винтовка - я ее ненавидела, потому что у нас был приказ - прежде всего записать 
винтовку, а потом уже заниматься человеком! 

Рядом с ним стояли носилки с худеньким солдатом, на котором лежала огромная 
медная труба, которая его всего закрывала, и он так же крепко цеплялся за нее 
руками. 

Оба они попали ко мне. 

Когда мы их раздели и уложили, оказалось, что "труба" был после перенесенного 
сыпного тифа, уже с надеждой на выздоровление, а дядя Ваня совсем в другом 
положении: у него была ампутирована нога выше колена, швы разошлись, зияла 
огромная гнойная рана, и, несомненно, назревал септический процесс... 

Это был тяжелый больной, который не подлежал эвакуации, и госпиталь подсунул 
его, чтобы не портить свой процент смертности. 

Все мысли и тревоги дяди Вани сосредоточены были на своей семье, на своих пяти 
ребятах. 

"Вот,- говорил он,- сестрица, за чужу землю, должно, помру, а своя-то 
осиротеет! Кто ребят будет кормить, кто им помогнет?" 

А когда его спрашивали о болях, о самочувствии, он без надежды махал рукой и 
говорил: "Мне больше внутре болит, за семью болит, все думаю: кто им помогнет?" 


И все это говорилось без ропота на свою судьбу, а с какой-то обреченностью и с 
полной безнадежностью за будущее семьи. 

Чужда была ему эта война: "Зачем нам китайская земля, она ничего не родит..." И 
много, как-то возбужденно он рассказывал о своей земле, хозяйстве, семье, о 
ребятишках, и даже его ранение отходило на второй план. На другой день он 
как-то притих, стал молчалив; чтобы отвлечь его, я предложила писать письмо 
жене; он радостно принялся диктовать мне бесконечные поклоны, которые заполнили 
три четверти письма, и на мое возражение, что довольно поклонов, напиши 
побольше о себе, он строго посмотрел на меня и сказал: "Ты меня не торопи: 
потому, может, это будет последнее мое письмо, и я всех должен вспомнить и 
никого не обидеть". Своему годовалому сыну, назвав его по имени и отчеству, он 
посылал низкий поклон до сырой земли. Затем следовали всякие советы жене и 
особенное завещание - беречь лошадь и не продавать ее. 

Постепенно он замыкался в себе, как-то уходил от нас, и лицо становилось все 
суровее. Свои мучительные перевязки - два раза в день - он переносил с большой 
выдержкой и всегда трогательно благодарил за работу и за "трудное ваше дело". 
Но если врач шутил с ним, желая отвлечь его, он замыкался еще больше и потом 
говорил мне: "Скажи ему, что я приготовился. Он не понимает и спугнул меня". 

В Харбине не приняли больных и направили в Никольск-Уссурийск. В пути у него 
все повышалась температура. Он часто впадал в забытье, бредил о семье, о 
деревне, а когда приходил в себя, он был далек от всего, углубленный и 
молчаливый. 

Это его настроение передалось всем, его берегли, молкли разговоры, шутки, 
какое-то чувствовалось большое и глубокое уважение перед этой сознательной 
смертью. 

Умер он, когда поезд подходил к Никольск-Уссурийску..." 

Это письмо вызвало целый поток собственных воспоминаний; цепляясь один за 
другой, всплывали в памяти эпизоды, которые казались давно забытыми. 

В Ляояне меня внесли на носилках в совершенно темную палату Георгиевской общины 
Красного креста. Мой сосед слева шепотом сказал мне: 

- Это я: Энгельгардт. Я ранен. Нас предупредили, что тебя положат к нам, и я 
просил поместить нас рядом. 

Это был мой товарищ по Пажескому корпусу Борис Александрович Энгельгардт, 
только что окончивший академию генерального штаба и принявший командование 
одной из сотен забайкальских казаков. Мне пришлось сталкиваться с ним на 
протяжении долгих лет. В Пажеском корпусе он был моим соперником за первенство 
в классе, и мы провели не один день, лежа на съемках у треноги нашего общего