качестве главного администратора во Французской Северной Африке он ни разу, 
насколько нам известно, не нарушил взятых на себя обязательств или данных им 
обещаний. Но его манера поведения и вообще его личность не внушали доверия, и, 
ведя с ним дела, мы всегда чувствовали себя неспокойно. И тем не менее его 
смерть принесла мне новые осложнения. 

Хотя из французской администрации генерал Жиро и пользовался наибольшим моим 
доверием, штаб был все же не в состоянии поощрить создание марионеточного 
правительства во Французской Северной Африке. Прибегнуть в этом вопросе к 
нацистским методам означало бы куда более серьезное нарушение принципов, во имя 
которых мы сражались, чем простое согласие на временное занятие руководящего 
поста человеком, прошлое которого, по нашим взглядам, было неприятным. Более 
того, мы сомневались в способностях Жиро прочно укрепиться на посту главного 
администратора, однако другой приемлемой кандидатуры у нас не было. Французское 
местное чиновничество без промедления назвало генерала Жиро временным 
преемником Дарлана в роли главного администратора в Северной Африке. Жиро 
посетил наш штаб и сразу попросил, чтобы я перестал смотреть на Северную Африку 
как на завоеванную территорию и относился к ней скорее как к союзнику, в 
которого она пытается превратиться. Такое настроение у человека, который, как я 
полагал, так хорошо понимал наши цели, было для нас несколько ошеломляющим. 

Слабовольный губернатор Алжира Шатель не пользовался у нас доверием. Он и 
генерал Ногес являлись личностями, от которых мы хотели решительно избавиться 
как можно скорее, хотя генерал Паттон постоянно утверждал, что Ногес эффективно 
действовал в пользу союзников. Я же лично был убежден, что генерал Ногес будет 
с нами сотрудничать лишь до тех пор, пока будет видеть, что мы выигрываем; 
однако при появлении первых признаков нашей слабости он без колебаний повернет 
против нас. Дарлан на все высказывания недовольства в адрес этих двух лиц 
неизменно отвечал: "Я и сам не хочу иметь их на этих постах, однако управление 
арабскими племенами - дело сложное, требующее большого опыта работы с ними. Как 
только вы подберете подходящих людей, достаточно опытных и лояльных французов, 
я немедленно устраню этих двух должностных лиц". 

Мы решили привезти в Алжир Марселя Пейрутона. Мне доложили, что Пейрутон в то 
время фактически находился в изгнании в Аргентине и не мог вернуться во Францию 
из-за враждебности к нему Лаваля{16}, самой зловещей марионетки Гитлера. 

Сообщалось также, что ранее он пользовался в Северной Африке репутацией умелого 
колониального администратора. Однако в течение длительного времени он входил в 
правительство Виши и поэтому считался в демократическом мире фашистом. Мы 
объяснили наши трудности государственному департаменту и после обмена 
несколькими депешами получили ответ о согласии с нашей идеей. 

Пейрутона привезли в Алжир и назначили губернатором; это было нашей ошибкой, 
хотя он и выгодно отличался от своего слабовольного и нерешительного 
предшественника. Тем не менее было очень трудно найти людей даже с каким-нибудь 
опытом работы в системе французской колониальной администрации, не запятнавших 
себя связями с вишистами. Вначале мы думали использовать Маета, Бетуара и 
некоторых других, уже доказавших свое дружественное отношение к нам. Однако и 
здесь мы натолкнулись на трудности, связанные с настроениями во французских 
войсках, в помощи которых мы остро нуждались. Мы добились официального 
признания Маета и Бетуара, даже обеспечили их продвижение по службе, но не 
могли добиться их признания в общественном плане. Враждебное отношение к ним 
было настолько сильным, что они сами и генерал Жиро не рекомендовали нам 
использовать их на административных постах. 

В это время я допустил другую ошибку, хотя и действовал из лучших побуждений. Я 
имею в виду введение цензуры на политические сообщения из Северной Африки 
сроком на шесть недель. Хотя я и испытывал личную неприязнь к цензуре, мне все 
же пришлось пойти на эту меру. Наш план заключался в том, чтобы содействовать в 
конечном счете союзу между местной французской администрацией и силами де Голля 
в Лондоне. Это была трудная, как мы понимали, задача, но решить ее было 
необходимо. 

Антагонизм с де Голлем во французской армии в Северной Африке и на всех уровнях 
гражданской администрации сильно укоренился; однако де Голль пользовался явной 
популярностью среди гражданского населения, и она постепенно росла, по мере 
того как все отчетливее вырисовывались успехи союзников. Сторонники де Голля в 
Лондоне использовали любую возможность для ожесточенных нападок на каждого 
французского военного или гражданского деятеля в Африке, а те, в свою очередь, 
отвечали им публично в не менее резких выражениях. Я считал, что разрешить 
раздувать подобную публичную перепалку, оскорбительную для обеих сторон, 
означало создать такие условия, которые сделали бы невозможным примирение в 
будущем. Введя цензуру, я предотвратил участие местных французских должностных 
лиц в этой публичной ссоре. Они ожесточенно доказывали неправильность этого 
моего шага, как, впрочем, и представители прессы при штабе. Я считаю, что эти 
ограничения дали некоторый положительный результат, и они были сразу же сняты, 
как только я узнал, что Жиро и де Голль согласились встретиться, в Касабланке. 

Запутанность военной и политической обстановки еще больше осложнялась