витального человека. Дуайт Эйзенхауэр был очень жизнелюбив и преданно любил 
свою работу.
       Это качество отражалось в его речи, манерах, движениях, а более всего в 
глазах. Они были на редкость выразительными. Когда он слушал своих заместителей,
 обсуждающих будущие операции, глаза его быстро и вопрошающе перебегали с 
одного лица на другое. Концентрация его внимания была почти физически ощутимой. 
Его глаза всегда отражали его настроение: когда он бывал рассержен, они 
становились холодно-голубыми, доволен — теплыми, когда был озабочен, 
приобретали остроту и требовательность, а скука их затуманивала.
       Но больше всего они говорили о его исключительной самоуверенности, вере 
в себя и свои способности. Его самоуверенность не была слепой или эгоистичной. 
Как уже убедился читатель, он остро и весьма проницательно анализировал свои 
собственные решения. Как и у футбольного тренера, изучающего видеозаписи 
предыдущих игр, его самокритичность была ищущей и позитивной, направленной на 
устранение ошибок и улучшение положения.
       Он принял и еще примет бессчетное множество решений, от которых зависит 
жизнь тысяч людей, не говоря уже о судьбе великих наций. Он делал это с 
уверенностью человека, который собрал всю необходимую информацию и предусмотрел 
все возможные последствия. А затем он действовал. В этом смысл командования.
       Его самоуверенность порождала в других веру в него. Описывая его, почти 
все сотрудники, будь они вышестоящие или подчиненные, использовали слово 
"доверие". Люди доверяли Эйзенхауэру по совершенно определенной причине — он 
был надежен. Не соглашаясь с его решениями (а такое бывало нередко), они не 
подвергали сомнению его мотивы. Монтгомери был невысокого мнения об Эйзенхауэре 
как о солдате, но он ценил его другие качества. Не отказывая Эйзенхауэру в 
интеллигентности, он полагал, что "истинная его сила лежала в личностных 
качествах... Он обладает способностью притягивать к себе сердца людей, как 
магнит притягивает металлические предметы. Ему достаточно улыбнуться, чтобы вы 
тут же поверили ему" *83.
       По отношению к своим сотрудникам и войскам, к своему начальству и 
подчиненным, а также к иностранным правительствам Эйзенхауэр всегда делал то, 
что говорил. Наградой ему было доверие людей. Из-за этого доверия, а также тех 
его личных качеств, которые это доверие вызывали, он был блестящим выбором на 
пост верховного главнокомандующего союзных экспедиционных сил, возможно, 
наилучшим выбором, который сделал в своей жизни Рузвельт.
       7 декабря Эйзенхауэр встретился с Рузвельтом в Тунисе, где Президент 
сделал остановку на пути в Вашингтон. Рузвельт сошел с самолета, и его посадили 
в машину Эйзенхауэра. Когда машина тронулась с места, Президент повернулся к 
Эйзенхауэру и как бы между прочим сказал: "Ну, что ж, Айк, вам придется 
руководить операцией «Оверлорд»" *84.
       Новость взбодрила Эйзенхауэра и сотрудников ОКНШ. Их дух упал, как 
только они стали готовиться к неминуемому отъезду Эйзенхауэра в Вашингтон. "А 
теперь мы чувствуем, — писал Гарри Батчер, — что у нас есть конкретная цель, 
которая добавляет энергии и нашей жизни, и нашей работе. Это уже разительно 
изменило Айка. Теперь он снова беспрестанно планирует и вслух обдумывает 
пригодность того или иного человека для той или иной должности" *85.
       Выбор людей являлся наиважнейшей задачей, и Эйзенхауэр взялся за него, 
засучив рукава. Брэдли был уже назначен командующим 1-й американской армией, 
что радовало Эйзенхауэра. Командующим британскими сухопутными силами он хотел 
видеть Александера, но согласился на Монтгомери, когда Черчилль настоял на 
сохранении Александера в Италии. Смита Эйзенхауэр оставил начальником штаба. Он 
также настоял на возвращении с ним в Лондон всей своей "семьи" — Батчера, Текса 
Ли, Микки, Кей, двух стенографисток и двух водителей из женской вспомогательной 
службы, своего повара и двух негров, которые служили у него денщиками.
       Кроме Брэдли, Эйзенхауэр очень хотел в свою команду еще одного 
американского генерала — Пэттона (хотя он никак не хотел избавиться от Кларка в 
Италии, он никогда не рассматривал возможность его использования в операции 
"Оверлорд"). Пэттон обошелся Эйзенхауэру не без потерь, потому что как раз во 
время назначения радиокомментатор Дрю Пирсон обнародовал сведения о 
рукоприкладстве Пэттона в самой недобросовестной и преувеличенной манере.
       Эйзенхауэр, Военное министерство и Белый дом получили сотни писем, в 
большинстве которых требовалось, чтобы генерал, способный ударить в госпитале 
рядового, был уволен со службы. Маршалл, в свою очередь, потребовал объяснений. 
Ответ Эйзенхауэра занял четыре страницы машинописного текста, напечатанного 
через один интервал. Он заверил Маршалла, что, несмотря на мнение, будто Пэттон 
не получил официального осуждения (что соответствовало действительности), 
Эйзенхауэр предпринял "дисциплинарные действия", оказавшиеся "адекватными и 
действенными". По его мнению, лучшее, что можно было сделать в сложившейся 
ситуации, — это "сохранять спокойствие и оставить ему расхлебывать всю эту 
заваруху"*86. Эйзенхауэр отказался публично защищать свои действия или 
бездействие и посоветовал Пэттону молчать, поскольку, "по моему мнению, шторм 
вскоре минует" *87. В конце концов так и случилось, и Эйзенхауэр взял Пэттона с 
собой в Англию, как и почти всех других, кого он хотел, со средиземноморского 
театра военных действий.
       Маршалл начал убеждать Эйзенхауэра приехать в Штаты в отпуск. Это вполне 
отвечало многократно высказанному желанию Эйзенхауэра провести несколько дней с 
Мейми, но противоречило его чувству долга и желанию с головой окунуться в новое 
дело. Он отнекивался, ссылаясь на громадный объем работы. Маршалл в конце 
концов придал этому форму приказа. "Вы будете вскоре испытывать невероятные 
перегрузки, — отмечал Маршалл. — Я имею в виду не обычный отпуск. Колоссально