лучше всего передаются сверху вниз". Он видел еще два очень важных преимущества 
жизнерадостности и уверенности командующего: во-первых, "такая привычка 
минимизирует возможность пасть духом самому человеку". Во-вторых, "она 
оказывает потрясающее воздействие на всех, с кем командующий вступает в контакт.
 Осознав это, я твердо решил говорить на людях так, чтобы моя речь всегда 
отражала твердую уверенность в победе и чтобы пессимизм и отчаяние, которые 
могут посетить меня, я оставлял для своей подушки. Я взял себе за правило как 
можно чаще встречаться со своими подчиненными. Я старался всех — от генерала до 
рядового — ободрить улыбкой, дружеским рукопожатием и искренней 
заинтересованностью в их проблемах"*45.
       И с этого момента до конца жизни он делал все возможное, чтобы за своей 
широкой ухмылкой спрятать ломоту в костях и невероятную усталость.
       Разумеется, искусство Эйзенхауэра управлять людьми включало в себя много 
больше. Как он писал в другом месте, искусство управления состоит в принятии 
нужных решений и в убеждении людей, что они хотят эти решения выполнить. Но 
слова, которые он написал о своем опыте на Скале, слова, которые он, по 
скромности, не включил в окончательный вариант своих воспоминаний, являются 
классической формулировкой одного из самых важных аспектов управления и 
выражены человеком, который знал о предмете чуть ли не больше всех остальных 
людей.
       
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СЕВЕРНАЯ АФРИКА, СИЦИЛИЯ И ИТАЛИЯ
       
       К громадному огорчению Эйзенхауэра, французы таки оказали сопротивление. 
Эйзенхауэр совсем не хотел тратить на французов те пули, которые 
предназначались для немцев. Поэтому он согласился, чтобы Кларк в Алжире вступил 
в переговоры с французским главнокомандующим адмиралом Жаном Дарланом. Хотя 
Дарлан был двурушником, известным своим сотрудничеством с Гитлером, он обещал, 
что французская армия сложит оружие, если Эйзенхауэр сделает его 
генерал-губернатором Французской Северной Африки. Эйзенхауэр, спешащий в Тунис 
навстречу немцам и желающий обезопасить тылы, согласился.
       13 ноября Эйзенхауэр вылетел из Гибралтара в Алжир, чтобы заключить 
сделку с Дарланом. Маленький суетливый французский адмирал был счастлив 
подписать соглашение, обещая "скрупулезно" уважать его и обратить всю мощь 
французской колониальной армии и флота против немцев *1. Это было важное 
соглашение с далеко идущими последствиями.
       Ирония судьбы такова, что, следуя осторожному курсу заключения 
соглашения с Дарланом и обеспечения безопасности своих тылов, Эйзенхауэр 
столкнулся с гораздо более серьезным политическим риском, который едва не стоил 
ему занимаемого поста.
       После объявления сделки с Дарланом на Эйзенхауэра обрушился ураган 
критики. Свое первое наступление за войну союзники начали с заключения сделки с 
одним из ведущих фашистов Европы. Газетные и радиокомментаторы единодушно 
набросились на Эйзенхауэра, а некоторые и весьма свирепо. Столь свирепая 
реакция застала Эйзенхауэра врасплох; его привычное умение ладить со средствами 
массовой информации на сей раз подвело его. Он был уязвлен, и не столько самой 
критикой сделки, которую он в какой-то мере предвидел, а ее интенсивностью и, 
более того, обвинением в том, что простак генерал взялся за решение 
политических вопросов, которые ему оказались не по зубам. Он принялся защищать 
сделку с Дарланом и не хотел признать, что удивлен реакцией на нее.
       Несмотря на обвинения критиков, фашистом Эйзенхауэр не был. Он писал 
своему сыну Джону: "Меня называют фашистом и чуть ли не гитлеровцем", а на 
самом деле "я совершенно убежден: в истории человечества не было другой такой 
войны, когда так явно силы агрессии и диктатуры воевали бы против сил, стоящих 
за права человека и индивидуальные свободы". Его единственный долг состоял в 
том, чтобы помочь "сокрушить последователей Гитлера" *2.
       Эйзенхауэр считал себя идеалистом: "Я не могу понять, почему ополчились 
на меня все эти длинноволосые парни с горящими глазами. Я не реакционер, Боже 
праведный, я чертов идеалист" *3.
       Он мог быть очень красноречивым в описании и защите демократии. Он 
говорил, что дело союзников вдохновляет, поскольку оно "во всех отношениях 
связано с правами и благосостоянием рядового человека". Он приказал своим 
командирам довести до сведения каждого солдата, что "та привилегированная жизнь,
 которую он вел... его право... заниматься любым делом по своему усмотрению, 
исповедовать любую религию, жить в любом месте, в котором он мог прокормить 
себя и свою семью, и быть уверенным в справедливом суде, если его вдруг 
обвинили в каком-либо преступлении, — все это сгинет", если немцы выиграют 
войну *4.
       Но его демократическое чувство носило по преимуществу консервативный 
характер, характер защиты основных принципов англоамериканских свобод. Оно не 
было наступательным, не стремилось распространить шире демократию или ее идеи. 
Он прибыл в Северную Африку не для того, чтобы улучшить жизнь арабов или 
ослабить преследование евреев. Как он писал Мейми: "Арабы очень неустойчивы, 
неуравновешенны и полны предрассудков. Много странных вещей здесь делается 
просто для того, чтобы удержать их от бунта. Мы сидим на действующем вулкане!" 
*5
       Серьезно опасаясь бунта, Эйзенхауэр не шел дальше того, чтобы мягко 
понуждать Дарлана осуществить небольшие изменения в антисемитском 
законодательстве. Дарлан просил подождать, ссылаясь на то, что если "решительно