ать "нет" и отвергнуть их. 
Единственный в своем роде престиж среди сограждан делал его недоступным для 
нападок по вопросу национальной обороны. Фонд Форда, братья Рокфеллеры, 
Объединенный комитет начальников штабов, Конгресс, практически все, кто будет 
назван в 60-е годы истеблишментом, выступали за увеличение расходов на оборону.
       Но Эйзенхауэр сказал "нет" и продолжал так говорить до конца своего 
срока. Этим он сэкономил для страны многие миллиарды долларов и спас ее от 
многих, никто не может сказать — скольких, шрамов на ее теле. Спокойный, 
взвешенный, основанный на здравом смысле ответ Эйзенхауэра на запуск спутника 
стал, может быть, самым замечательным его подарком нации, и, наверное, только 
потому, что он был единственным человеком, который мог сделать такой подарок.
       
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1958-й - САМЫЙ ТРУДНЫЙ ГОД
       
       25 ноября после ленча Эйзенхауэр пошел в свой кабинет, сел за письменный 
стол, начал подписывать некоторые бумаги и внезапно почувствовал головокружение.
 Он покрутил головой, как бы стряхивая это ощущение, и протянул руку, чтобы 
взять очередную бумагу. Это ему удалось с трудом, и, когда он попытался 
прочитать текст, слова, казалось, поползли с верхнего края листа. Сбитый с 
толку, раздраженный, Эйзенхауэр уронил авторучку. Поняв, что не может ее 
поднять, он встал со стула и испытал новый приступ головокружения. Чтобы не 
упасть, он ухватился за спинку стула.
       Потом он снова сел и нажал звонок вызова Энн Уитмен. Когда она вошла, он 
попытался рассказать ей, что произошло, но обнаружил, что не может говорить 
внятно. Слова были совсем не те, которые он хотел сказать, они возникали в 
беспорядке и лишали его речь смысла.
       Уитмен была ошеломлена, обнаружив Президента в Овальном кабинете и 
услышав его невнятную речь. Она позвала Энди Гудпей-стера. Когда он пришел из 
соседнего офиса, то сразу оценил ситуацию. Он взял Эйзенхауэра за руку, помог 
ему подняться со стула и дойти до двери. "Г-н Президент, я думаю, что мы должны 
уложить вас в постель". Эйзенхауэр, поддерживаемый Гудпейстером, шел без труда, 
и у него не было никаких болевых ощущений. Когда они дошли до спальни, 
Гудпейстер помог ему раздеться и лечь. Через несколько минут пришел д-р Снайдер.
 Айк лежал спокойно, потом повернулся, чтобы вздремнуть*1.
       Снайдер попросил прийти врачей-неврологов, Гудпейстер позвонил Джону 
Эйзенхауэру, а Уитмен рассказала Мейми о том, что случилось. Первоначальный 
медицинский диагноз — легкая форма паралича. Снайдер предположил, что у 
Президента был спазм в одном из мелких капилляров головного мозга. К тем, кто 
находился в гостиной, присоединился Шерман Адамс. Он сказал, что позвонил 
Никсону с двоякой целью: проинформировать его и попросить присутствовать на 
торжественном обеде вместо Президента этим вечером.
       К их общему ужасу, дверь отворилась, и они увидели Президента в 
купальном халате и шлепанцах. Он широко улыбался, ожидая поздравлений по случаю 
своего быстрого выздоровления. Когда он уселся, Мейми с изумлением спросила: 
"Зачем ты встал с постели, Айк?" В ответ он проговорил тихо и медленно: "А 
почему я не должен встать? Мне надо отправляться на обед". Снайдер, Мейми, Джон 
и Адамс одновременно запротестовали — он не должен был делать ничего подобного. 
"Со мной ничего не случилось, — ответил он. — Я в полном порядке". Мейми 
объяснила ему, что на обеде будет присутствовать Никсон, и предупредила: если 
он пойдет, то без нее.
       Эйзенхауэр начал настаивать, а затем стал обсуждать те пункты своего 
делового расписания на оставшуюся часть недели, которые он не намеревался 
пропускать. Но речь его все еще была нечеткой, произношение плохим. Он понимал: 
то, что он говорит, не имеет смысла, и это усиливало его гнев. Мейми в испуге 
повернулась к Адамсу. "Мы не можем отпустить его в таком состоянии", — сказала 
она. Наконец они убедили его снова лечь в постель. Выходя из комнаты, он 
пробормотал: "Если я не могу присутствовать там, где я обязан быть, то лучше 
совсем откажусь от этой работы. Теперь все, вот таковы дела"*2.
       Он спал спокойно, ночью у его кровати попеременно дежурили Джон и 
Снайдер. Утром врачи нашли, что пульс у него нормальный. Однако он все еще 
испытывал трудности, произнося слова. Указывая на акварель, висевшую на стене, 
он пытался выговорить название картины, но не мог. Чем больше он старался, тем 
больше начинал нервничать. Он метался на большой двуспальной кровати и бил 
кулаками по простыням. Джон, Снайдер и Мейми выкрикивали слова, которые 
приходили в голову, и наконец Мейми вспомнила название. "Контрабандисты", — 
выпалила она. Эйзенхауэр помахал пальцем, как бы требуя повторить название. Но 
даже после того как он услышал это слово во второй раз, он не мог повторить его.
 Измученный, он уселся на кровати. В тот же день, позднее, он немного занимался 
рисованием. Его навестили Адамс и Никсон. Никсон сказал, что торжественный обед 
прошел хорошо и что он планирует быть вместо Президента на конференции НАТО, 
которая намечалась на середину декабря.
       На следующий день, 27 ноября, в среду, Эйзенхауэр работал в своей 
комнате с различными документами; в День благодарения он и Мейми присутствовали 
на службе в церкви, потом поехали на уик-энд в Геттисберг3. Его речь, казалось, 
восстановилась полностью. Так думали все, но не он. Поскольку он всегда 
произносил слова очень ясно и четко, то после случившегося и до конца своей 
жизни он испытывал беспокойство, когда в длинном слове иногда путал слоги. 
Правда, в частных беседах или в публичных выступлениях очень немногие замечали, 
если вообще замечали, этот его недостаток.
       Но зимой 1957