17 мая на совещании лидеров Конгресса Эйзенхауэр сказал, что "каждый, 
кто будет давать показания о том, какие он мне давал советы, будет уволен с 
работы в тот же вечер. Я не позволю, чтобы люди, работающие вместе со мной, 
вызывались судебными повестками в качестве свидетелей, и я хочу, чтобы эта моя 
позиция была вам ясна". Ноулэнд не согласился с Президентом: произойдет ужасное,
 если президент будет оспаривать право Конгресса вызывать людей по судебным 
повесткам для дачи показаний. Эйзенхауэр повторил: "...моим людям не будут 
направляться повестки"*43.
       В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо 
воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в 
гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности 
Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в 
положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в 
обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их 
разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к 
высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. 
Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое 
когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. 
Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета 
как доверительные и конфиденциальные, но никто из них никогда не осмелился 
распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. 
Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и 
демократы.
       Маккарти не находил себе места. Возможность направлять судебные повестки 
— вот фактический источник его власти, и он мгновенно понял: вся его карьера 
оказалась под вопросом. Поэтому он обратился непосредственно к федеральным 
служащим с призывом не подчиняться указанию Президента и докладывать ему о всех 
случаях "взяточничества, коррупции, коммунизма и предательства". Эйзенхауэр 
принял вызов. Когда Хэгерти обсуждал с Президентом обращение Маккарти, 
Эйзенхауэр с покрасневшим лицом клеймил "исключительную надменность Маккарти". 
Меряя шагами комнату, произнося резкие отрывистые фразы, Эйзенхауэр наконец 
сказал: "Это не может быть расценено иначе, как полный подрыв государственной 
службы... Маккарти намеренно старается разложить людей, работающих в аппарате 
правительства. Я думаю, что его поступок — акт высшей степени нелояльности, 
когда-либо и кем-либо совершенный в правительстве Соединенных Штатов".
       Хэгерти он поручил позаботиться о том, чтобы этот вопрос был поднят на 
ближайшей пресс-конференции, потому что хотел бы сказать репортерам: "...по 
моему мнению, это наиболее самонадеянное приглашение к подрывной деятельности и 
предательству, о котором я когда-либо слышал. Я бы не дал за него и нескольких 
центов"*45. Но в промежутке между этим разговором и пресс-конференцией 
Эйзенхауэр потратил полдня на изучение дела Оппенгеймера. Дело оказалось 
гораздо хуже, чем он думал, — Оппенгеймер действительно был коммунистом и 
действительно задержал на значительное время разработку водородной бомбы. 
Однако, несмотря ни на какие факты, Эйзенхауэр сохранил твердую решимость не 
допустить публичных дебатов по делу Оппенгеймера и тем самым избежать их 
возможного деморализующего воздействия на ученых-атомщиков. Поэтому он и не 
стремился прижать Маккарти еще больше. На пресс-конференции он не произнес ни 
одной жесткой фразы в адрес Маккарти, хотя ранее обещал так поступить, а лишь 
сказал, что не будет отвечать ни на какие вопросы, относящиеся к этому делу. Он 
просто прикрылся приказом о своем праве на президентскую привилегию.
       Слушания по делу "Армия — Маккарти" монотонно приближались к своему 
скучному завершению. 18 июня, на следующий день после их завершения, Эйзенхауэр 
пригласил адвоката от армии Джозефа Уэлча к себе в Овальный кабинет и 
поблагодарил его за ведение дела. Уэлч сказал, что единственным отрадным 
результатом этих слушаний была открывшаяся возможность — вся нация увидела 
Маккарти в действии. Эйзенхауэр согласился.
       И действительно, слушания явились началом подлинного конца Маккарти. 
Хотя его рейтинг был еще достаточно высок, судя по опроса общественного мнения, 
хотя все еще он оставался председателем, комиссии, сил для запугивания у него 
уже больше не было. Слушания по делу Маккарти дошли до уровня чудовищной 
тривиальности главным образом потому, что Эйзенхауэр преградил доступ комиссии 
и к документам, и к людям, которые могли бы дать Маккарти возможность выступить 
с сенсационными разоблачениями. Но поскольку ничего заслуживающего серьезного 
внимания в деле не обнаруживалось, единственное, что мог делать Маккарти, это 
произносить громкие слова и бушевать (все чаще прикладываясь к бутылке), что 
стоило ему потери кредита доверия. Во всех действиях Эйзенхауэра не было ничего 
такого, что происходило бы за сценой; наоборот, утверждение права на 
президентскую привилегию, которая имела решающую роль в падении Маккарти, было 
скорее его самым публичным актом. В то время очень немногие заметили и оценили 
ту смелость, с какой Эйзенхауэр установил такую привилегию, которую вскоре 
стали рассматривать как существовавшую традиционно.
       Весной 1954 года Верховный суд, как намечалось, должен был сделать свое 
официальное заявление относительно случаев сегрегации в школах. Браунелл сказал 
Эйзенхауэру, что, по его мнению, суд хочет отложить вынесение определения. 
Эйзенхауэр отреагировал смехом, он надеялся, что принятие решения отложат до 
прихода новой Администрации. Но уже более серьезным тоном Президент заметил: 
"Не знаю, где я стою, но, думаю, я стою за то, что в интересах Соединенных 
Штатов было бы придерживаться прежних решений"*46. Он пригла