инсону: "Если я когда-нибудь 
ввяжусь в эту драку, то буду бить сплеча и бить до тех пор, пока окончательно 
не добью противника"*68. Он был готов к тому, чтобы начать "бить", хотя еще не 
был готов объявить об этом. Джорджу Слоуну из автомобильной компании "Крайслер" 
он говорил так: "Преждевременное израсходование боеприпасов в сражении означает 
неминуемое поражение — все должно быть рассчитано так, чтобы давление на 
противника постоянно усиливалось, и, когда оно достигнет максимального, это 
будет момент победы"*69. Как частное лицо он писал пространные письма 
друзьям-помощникам с жалобами на высокие налоги и чиновный аппарат; он 
рассчитывал, что друзья будут распространять их. Он регулярно тайно встречался 
с видными политиками-республиканцами. Он заверил техасцев, что он на их стороне,
 а не на стороне федерального правительства в вопросе о спорной нефти. Врачей 
уверил, что категорически против огосударствления медицины. Писал большие 
дружеские письма Дрю Пирсону с рассуждениями о противостоянии христианства 
коммунизму. Завязал переписку с губернаторами-республиканцами.
       Он продолжал вооружаться, готовясь к сражению. Попросил экспертов 
подготовить материалы по ипотечным делам, по субсидиям фермерам, муниципальному 
жилью и великому множеству других вопросов. Обратился с просьбой к Джону 
Фостеру Даллесу представить ему доклад по проблемам взаимоотношений с русскими. 
Герб Браунелл прибыл в Париж сообщить Эйзенхауэру, что, благодаря стараниям 
Дьюи, нью-йоркская делегация твердо стоит за генерала, и то же самое он обещает 
со стороны других делегаций Восточного побережья. Они обсудили механику 
предвыборной борьбы, план действий, речи, платформы, организационные меры и 
такие вещи, как вопросы социального обеспечения, расовых отношений и бюджета.
       Теперь он был настоящим кандидатом, без всяких побочных обязанностей. 
Его сторонники обрушились на него с советами, что говорить по тому или иному 
вопросу. Советы частенько были циничными. "Похоже, что необходимо обходить 
какие-то из возникающих вопросов, — писал он Милтону. — Думаю, я чувствую 
разницу между убеждениями человека и тем, что он считает политически 
целесообразным"*70. Политикам хотелось, чтобы Эйзенхауэр "занял свою позицию". 
Он сопротивлялся. "Откровенно говоря, — признавался он Клею, — я не считаю ни 
расовые, ни трудовые отношения столь уж важными. И я не верю, что конфликты, 
возникшие на этой почве, могут быть разрешены суровым законодательством или 
заявлением, сделанным на пресс-конференции"*71.
       Стоило ему высказаться по тому или иному поводу, и он попадал в 
неприятное положение. Когда стало известно его протехасское заявление, 
встревоженный Лодж написал ему: позиция Эйзенхауэра повредит ему в 
северо-восточных штатах, следует отказаться от явной поддержки требований 
Техаса. Эйзенхауэр ответил: "Вынужден заметить, что я верю в то, во что верю". 
Он пояснил, что первоначальный договор между Техасом и Соединенными Штатами 
отдавал спорную нефть Техасу, что, как он полагает, исчерпывает тему. Он 
добавил, что не намерен "приспосабливать свои мнения и убеждения к узкой 
прорези ящика для избирательских бюллетеней"*72.
       Эйзенхауэр пребывал в мрачном настроении от всех этих противоречивых 
советов, от всего того, что Браунелл рассказал ему о тяжести избирательной 
кампании, когда приходится отбивать атаки, которые Тафт и его люди 
предпринимают против Эйзенхауэра, опровергать лживые обвинения в его адрес, 
которые то прекращаются, то возникают вновь. "Скоро я возвращусь домой, — писал 
он Клиффу Робертсу 19 мая, — и первый раз в жизни я просто в ужасе от того, что 
мне нужно возвращаться в свою собственную страну"*73.
       Почему ж он тогда собирался возвращаться? Из всех доводов, которые ему 
приводили, чтобы побудить к возвращению, три были решающими. Первый — что это 
его долг; и выставил этот довод его брат Милтон. Милтон был против его ухода в 
политику, поскольку этим он ставил под угрозу свою репутацию и место в истории, 
не говоря уже о том, что придется жертвовать личной жизнью. Но когда Милтон 
говорил Дуайту, что, если тот не вступит в борьбу, народ вынужден будет 
выбирать между Тафтом и Трумэном и что перед лицом такого бедствия любая жертва 
оправданна, Дуайт вынужден был с ним согласиться. Второй — мандат оказанного 
ему доверия; и женщина, которая ясно показала ему, что он обладает этим 
мандатом, была Жаклин Кокрэн. "Даже если мы согласны со старой поговоркой: глас 
народа — это глас Бога, — писал Эйзенхауэр Клею, — не всегда легко определить, 
чего он хочет"*74. Волнующий показ митинга в Мэдисон-сквер-гарден, устроенный 
Жаклин Кокрэн, убедил: народ хочет его.
       Но решающий довод был представлен Биллом Робинсоном, когда они сидели в 
самолете в аэропорту Лагуардиа. "При любых обстоятельствах вы не сможете 
избавиться от тревоги за будущее страны, — сказал тогда Робинсон, — а лидеру 
меньше придется испытывать разочарований, чем стороннему наблюдателю"*75. Дело 
в том, что Эйзенхауэр был не готов удалиться от дел и оставить свою страну 
другим. В шестьдесят один год он был крепок здоровьем. Действительно, несмотря 
на раздражение, проявлявшееся, когда его тянули и толкали в разные стороны, 
большинство наблюдавших его в то время считали, что он никогда не выглядел 
лучше. Все последние десять лет он работал по двенадцать — четырнадцать часов в 
сутки без выходных. Он был очень увлечен, целиком поглощен своим делом.
       И, несмотря на скромность, он был совершенно уверен в себе, уверен в том,
 что из всех кандидатов в лидеры нации он лучше всех подготовлен к этому 
трудному делу. Хотя он никогда в этом не признавался даже себе, он знал, что он 
сообразительнее, опытнее своих соперников, его принципы выше, и потому именно 
он тот человек, который должен повести Америку через мировой кризис. Он хотел, 
чтобы его страну вел лучший, и