уйти спать самому. Всегда внимательный, он присылал Элен цветы, если не успевал 
прийти на званый ужин, и не забывал заказать рождественские подарки для детей.
       Но Эйзенхауэр очень скучал по Мейми и был очень рад, когда она в феврале 
приехала в Вашингтон и сняла маленькую квартиру в отеле "Уордмен-Парк". Мики, 
который пригнал семейный "крайслер" из Техаса, был потрясен, увидев 
Эйзенхауэра: "Таким усталым я его еще никогда в жизни не видел; у него было 
очень усталое лицо и столь же усталый голос"*4. Характерная деталь — 22 февраля 
Эйзенхауэр отметил, что воскресный обед в честь двух китайских деятелей 
оказался "самым долгим периодом пребывания вне рабочего кабинета в дневное 
время за те десять недель, которые я провел здесь"*5.
       Частично напряжение объяснялось характером его работы. Он хотел быть в 
поле, среди войск, а не за столом. "Боже, как я ненавижу работать в условиях, 
когда я завишу от других людей", — жаловался он. Рассматривая военный Вашингтон 
в целом, он отмечал: "Здесь много говорунов и любителей стукнуть кулаком по 
столу, но очень мало людей дела. Желая произвести впечатление, они объявляют 
результат заранее, но результат часто не достигается, и говоруны впадают в 
уныние"*6.
       10 марта умер Дэвид Эйзенхауэр. И у его сына едва хватило времени на то, 
чтобы кратко упомянуть этот факт в дневнике. На следующий день Эйзенхауэр 
записал, что "война — штука жестокая, она не оставляет времени даже для самых 
глубоких и святых чувств". В тот вечер он ушел с работы в полвосьмого вечера, 
"сил больше ни на что не осталось". 12 марта, в день похорон в Абилине, он 
запер дверь своего кабинета на полчаса, чтобы поразмышлять о своем отце и 
составить панегирик. Он хвалил отца за "безукоризненную честность, гордую 
независимость, образцовую сдержанность", а также за его "непоказную, спокойную, 
скромную" манеру держаться. "Я горжусь своим отцом, — писал Эйзенхауэр, его 
единственное сожаление состояло в следующем: — Мне было очень трудно выразить 
глубину моей любви к нему" *7.
       Измотанный, злой на свою страну за неподготовленность к войне, злой на 
Макартура и военно-морской флот за ее ведение, злой на то, что застрял в 
Вашингтоне, Эйзенхауэр однажды чуть не потерял контроль над собой в присутствии 
Маршалла. Случилось это 20 марта в кабинете Маршалла. Маршалл и Эйзенхауэр 
обсуждали какие-то детали присвоения звания одному из офицеров. Вдруг Маршалл 
наклонился и сказал, что в минувшей войне звания получали штабные офицеры, а не 
те, кто воевал на фронте, а в этой войне он изменит подобное положение на 
противоположное.
       — Возьмем ваш случай, — добавил он. — Мне известно, что один генерал 
рекомендовал вас на должность командира дивизии, другой — на должность 
командира корпуса. Все это очень хорошо. Я рад, что они высокого мнения о вас, 
но вы останетесь здесь, на своем месте, и все тут! — Переходя к следующему 
вопросу, Маршалл пробормотал: — Это может показаться жертвой с вашей стороны, 
но тут уж ничего не поделаешь.
       Побагровевший Эйзенхауэр взорвался:
       — Генерал, я с интересом ознакомился с вашим мнением, но хочу, чтобы вы 
знали: мне наплевать на ваши планы повышений в том, что касается меня. Я прибыл 
на эту должность из действующей армии и стараюсь выполнять свой долг. И я буду 
здесь, пока вы того пожелаете. Если даже это прикует меня цепью к столу!
       Он отшвырнул стул и направился к двери, до которой было десять шагов. 
Пока он шел к ней, он взял себя в руки, повернулся и ухмыльнулся. Ему 
показалось, что на губах Маршалла промелькнула улыбка *8.
       Улыбнулся Маршалл или нет, но, вернувшись в свой кабинет, Эйзенхауэр дал 
волю гневу. Он сел за стол и выплеснул свои чувства в дневник. Мысль о том, что 
он проводит войну в Вашингтоне, вдали от театра боевых действий, сводила с ума. 
Она казалась несправедливой. Спокойное безличное отношение Маршалла лишь 
усугубляло гнев. Он проклинал Маршалла за то, что тот играет с ним; он 
проклинал войну и собственное невезение.
       На следующее утро Эйзенхауэр перечитал написанное накануне, покачал 
головой, вырвал лист из дневника и сжег его. А затем написал новый текст. "Гнев 
ничего решить не может, он даже мешает думать ясно. В этом отношении Маршалл 
меня несколько озадачивает". Маршалл гневался на глупость больше, чем кто бы то 
ни было, "но он так быстро берет себя в руки, что, я уверен, все это делается, 
чтобы произвести эффект". Эйзенхауэр завидовал этому качеству Маршалла и 
признавался: "Я бушевал целый час! В течение многих лет я воспитывал в себе 
сдержанность, но вчера я сорвался" *9.
       Неделю спустя Маршалл рекомендовал Эйзенхауэра к присвоению звания 
генерал-майора (временно). В своей рекомендации президенту Маршалл объяснил, 
что Эйзенхауэр по существу не штабной офицер, а подчиненный ему командир. 
Первая реакция приятно удивленного Эйзенхауэра была такова: "Из этого следует, 
что, когда я наконец попаду в действующую армию, я получу дивизию". Много лет 
спустя в своих мемуарах он писал, что "часто думал", не оказали ли на Маршалла 
благоприятное впечатление его вспышка гнева и то, как он с ней справился, 
закончив все своей широкой ухмылкой *10.
       Возможно, но маловероятно. К тому времени Маршалл уже продвигал 
Эйзенхауэра вверх, постоянно расширяя сферу его ответственности. В январе он 
взял его с собой в качестве главного помощника на первые военные переговоры с 
англичанами и поручил ему подготовку американской позиции по стратегии в 
мировой войне. В середине февраля он назначил Эйзенхауэра начальником ОВП и, 
следовательно, своим главным офицером по оперативному планированию. 9 марта в 
рамках общей реорганизации Военного министерства ОВП был переименован в 
оперативный отдел (ОПО), функции его были расширены, а начальником был назначен