эту стену умолчания. 11 мая Вильсон позвонил ему и сообщил, что комиссия 
Маккарти потребовала назвать фамилии военных, которые в какой-либо форме имеют 
отношение к делу Пересса. Вильсон сказал также, что Риджуэй "энергично 
протестовал" против этого требования и просил Эйзенхауэра поступать в 
дальнейшем как следует. Эйзенхауэр посчитал, что в данном случае армии можно 
было бы и уступить, избежав, таким образом, обвинений в "укрывательстве"*41.
       Через два дня Маккарти стал угрожать: персоналу Белого дома будут 
направлены повестки с вызовом в комиссию. Эйзенхауэр чувствовал, как на него 
давят. Он посовещался с Адамсом и Хэгерти и в ходе разговора предупредил, что, 
возможно, придется направить одного человека из Белого дома для ответа на 
вопросы комиссии, может быть, Адамса, который, назвав свою фамилию и должность, 
затем в соответствии с приказом Президента откажется отвечать на вопросы.
       На следующий день, 14 марта, Эйзенхауэр сказал Хэгерти, что и не 
собирается посылать Адамса. "Конгресс не имеет абсолютно никакого права просить 
давать показания в какой-либо форме, прямо или косвенно, о том, какие советы 
мне давали, в какое время и по какому вопросу". На этот раз Эйзенхауэр, как 
никогда, был раздражен действиями Маккарти, поскольку тот прижал его так, что 
Эйзенхауэр должен был действовать. Его ответ на требования Маккарти превратился 
в центральную проблему. Увидев в комиссии Адамса, Лоджа и других, Маккарти был 
бы на седьмом небе от удовольствия. Но даже мысль о том, какими фактами 
Маккарти может воспользоваться на этих слушаниях, приводила Эйзенхауэра в дрожь.
 Больше всего он опасался, что будет затронуто дело Оппенгеймера.
       Эйзенхауэр понимал: главная ставка Маккарти — как ведет дела Президент. 
Предыдущие главы государства практически никогда не отказывали Конгрессу в 
предоставлении информации и не препятствовали опросу свидетелей, так что 
Браунелл вообще не смог найти убедительного прецедента для подтверждения 
принципа президентской привилегии. И Эйзенхауэр особенно остро чувствовал: в 
ядерный век президент нуждается именно в такой доктрине. И причина, почему 
раньше не было прецедентов, как раз и заключалась в том, что сложившаяся 
ситуация была беспрецедентной. Эйзенхауэр сознавал: слишком многие дела должны 
держаться в секрете, такие, например, как дело Оппенгеймера, испытания 
водородной бомбы, тайные операции ЦРУ и множество других, и он стремился 
значительно расширить полномочия президента, чтобы продолжать держать все это в 
секрете. Он сказал Хэгерти: "Если они хотят подвергнуть испытанию этот принцип, 
то я буду бороться с ними изо всех сил. Для меня это дело принципа, и я никогда 
не отступлю"*42.
       17 мая на совещании лидеров Конгресса Эйзенхауэр сказал, что "каждый, 
кто будет давать показания о том, какие он мне давал советы, будет уволен с 
работы в тот же вечер. Я не позволю, чтобы люди, работающие вместе со мной, 
вызывались судебными повестками в качестве свидетелей, и я хочу, чтобы эта моя 
позиция была вам ясна". Ноулэнд не согласился с Президентом: произойдет ужасное,
 если президент будет оспаривать право Конгресса вызывать людей по судебным 
повесткам для дачи показаний. Эйзенхауэр повторил: "...моим людям не будут 
направляться повестки"*43.
       В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо 
воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в 
гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности 
Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в 
положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в 
обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их 
разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к 
высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. 
Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое 
когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. 
Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета 
как доверительные и конфиденциальные, но никто из них никогда не осмелился 
распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. 
Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и 
демократы.
       Маккарти не находил себе места. Возможность направлять судебные повестки 
— вот фактический источник его власти, и он мгновенно понял: вся его карьера 
оказалась под вопросом. Поэтому он обратился непосредственно к федеральным 
служащим с призывом не подчиняться указанию Президента и докладывать ему о всех 
случаях "взяточничества, коррупции, коммунизма и предательства". Эйзенхауэр 
принял вызов. Когда Хэгерти обсуждал с Президентом обращение Маккарти, 
Эйзенхауэр с покрасневшим лицом клеймил "исключительную надменность Маккарти". 
Меряя шагами комнату, произнося резкие отрывистые фразы, Эйзенхауэр наконец 
сказал: "Это не может быть расценено иначе, как полный подрыв государственной 
службы... Маккарти намеренно старается разложить людей, работающих в аппарате 
правительства. Я думаю, что его поступок — акт высшей степени нелояльности, 
когда-либо и кем-либо совершенный в правительстве Соединенных Штатов".
       Хэгерти он поручил позаботиться о том, чтобы этот вопрос был поднят на 
ближайшей пресс-конференции, потому что хотел бы сказать репортерам: "...по 
моему мнению, это наиболее самонадеянное приглашение к подрывной деятельности и 
предательству, о котором я когда-либо слышал. Я бы не дал за него и нескольких 
центов"*45. Но в промежутке между этим разговором и пресс-конференцией 
Эйзенхауэр потратил полдня на изучение дела Оппенгеймера. Дело оказалось 
гораздо хуже, чем он думал, — Оппенгеймер действительно был коммунистом и 
действительно задержал на значительное время разработку водородной бомбы. 
Однако, несмотря ни на какие факты, Эйзенхауэр сохранил твердую решимость не