пятьдесят - это увидят все". Так оно и произошло.
     Пока Бен-Гурион читал, я опять думала о своих детях, и о детях, которые
у них родятся, - как непохожа их жизнь будет на  мою, и как теперь изменится
моя собственная жизнь; я  думала о  своих коллегах  в осажденном Иерусалиме,
которые  сейчас,  собравшись  в   помещении  Еврейского  Агентства,  слушают
торжественное заседание  по радио, а я,  по чистой случайности,  нахожусь  в
музее. И я почувствовала, что большей привилегии, чем у меня в этот день, не
было ни у одного еврея на земле.
     Вдруг,  словно  по сигналу,  мы все  поднялись со  своих мест, плача  и
аплодируя: Бен-Гурион сорвавшимся (впервые  за все  время)  голосом прочитал
"Государство Израиль будет  открыто для репатриации и объединения в нем всех
рассеянных по свету евреев". В этих словах билось самое сердце Декларации, в
них  была  выражена и причина, и  смысл  создания государства.  Я  плакала в
голос, услышав, как  эти  слова прозвучали в  жарком, переполненном зале. Но
Бен-Гурион опять постучал молотком, призывая к порядку, и продолжал:
     "Призываем сынов арабского народа, проживающих в Государстве Израиль, -
даже в эти  дни кровавой агрессии, развязанной против нас много месяцев тому
назад,  - блюсти мир  и  участвовать  в строительстве  Государства на основе
полного  гражданского  равноправия и  соответствующего представительства  во
всех его учреждениях, временных и постоянных".
     И далее:
     "Протягиваем  руку  мира  и  предлагаем  добрососедские  отношения всем
соседним  государствам  и  их  народам  и призываем  их  к сотрудничеству  с
еврейским  народом,  обретшим  независимость  в  своей  стране.  Государство
Израиль  готово  внести  свою  лепту  в общее дело  развития  всего Ближнего
Востока".
     Когда он прочел все 979 ивритских слов, из которых состояла Декларация,
он попросил всех встать и "принять акт,  устанавливающий создание еврейского
государства", так что все  мы  поднялись еще  раз.  И тогда  произошло нечто
очень трогательное и  непредвиденное.  Рабби  Фишман-Маймон  встав, дрожащим
голосом произнес традиционную  еврейскую молитву-благодарение: "Благословлен
Ты,  Господь  Бог наш, Царь вселенной, сохранивший нас в живых и  давший нам
все претерпеть и дожить до этого дня. Аминь". Часто мне приходилось  слышать
эту молитву, но никогда она не звучала для меня так, как звучала в тот день.
     Но  перед  тем,  как все мы, в  алфавитном порядке, стали  подходить  и
подписывать  Декларацию, надо было покончить еще с одним делом,  требовавшим
нашего внимания: Бен-Гурион прочел первые декреты нового государства. "Белая
книга" объявлялась недействительной и  отменялась, остальные же распоряжения
и правила мандатного правительства, во  избежание законодательного  вакуума,
подтверждались и  объявлялись  временно действующими.  После  этого началась
церемония  подписания Декларации. Когда пришла моя очередь,  я  заметила Аду
Голомб,  стоявшую неподалеку. Мне  хотелось подойти  к ней, обнять, сказать,
что я знаю,  что вместо меня здесь должны были бы быть Элияху и Дов, но я не
могла  задерживать  движение  очереди  и потому  прямо подошла к  столу,  за
которым  сидели  Бен-Гурион и Шарет; между ними лежала Декларация. Я плакала
открыто, даже не  утирая  слез.  Шарет подвинул  ко мне Декларацию, а  Давид
Пинкас, член религиозной  партии Мизрахи, стал  меня успокаивать. "Почему ты
так плачешь, Голда?" - спросил он.
     "Потому что сердце мое разрывается  при  мысли о тех, кто должен был бы
тут быть и кого здесь нет", - ответила я, не переставая плакать.
     14 мая Декларацию Независимости подписали  только  двадцать пять членов
Народного Совета. Одиннадцать были в Иерусалиме и один - в Штатах. Последним
в тот  день подписался Моше Шарет. В сравнении со мной он казался совершенно
спокойным и ровным,  словно исполнял свои обычные обязанности. Потом,  когда
мы говорили об этом дне, он сказал, что ему почудилось: он стоит на скале, а
вокруг бушует  буря, и  удержаться  не за что -  только и было  у него,  что
твердое решение не быть сброшенным  в бушующее море. Но ничего этого  нельзя
было угадать по его лицу.
     Палестинский филармонический  оркестр  сыграл "Ха-Тиква". Бен-Гурион  в
третий раз постучал своим молотком.  "Государство Израиль создано. Заседание
окончено".  Мы пожимали друг  другу руки, обнимались.  Церемония окончилась.
Израиль стал реальностью.
     Как  и  следовало ожидать, вечер не  принес нам успокоения.  Я сидела у
себя в  гостинице и беседовала с друзьями. Открыли бутылку  вина и выпили за
наше государство. Некоторые  из  гостей и молодые солдаты Хаганы, охранявшие
их, стали  петь  и плясать, с улицы тоже доносились песни и взрывы смеха. Но
мы  знали, что  ровно  в  полночь  мандат  окончится,  британский  верховный
комиссар  отплывет  на корабле, последние  британские солдаты  тоже  покинут
Палестину,  и  мы  не  сомневались,  что  арабские  армии  перейдут  границы
государства, которое  мы  только что основали. Да, мы теперь независимы,  но
через несколько часов у нас начнется война. Я не  только не была весела -  я
испытывала  страх,  а другое  - не иметь  веры, а  я была уверена,  что хотя
еврейское население нового государства и составляет всего  650 тысяч, мы уже
вросли в него, и никто никогда не сможет опять нас рассеять или переместить.
     Но,  кажется, я только  на следующий  день осознала,  чем  было чревато
торжественное заседание в тель-авивском музее. Три как бы не зависевших друг
от  друга,  но в  действительности  тесно  связанных  события  с  предельной
ясностью дали мне понять, что все бесповоротно изменилось и для меня, и  для
еврейского народа, и  для  Ближнего Востока.  Начать с  того, что в  субботу
перед рассветом я  увидела в окно фактическое начало Войны за Независимость: