словам моих родителей, я поразительно на нее похожа.
     Конечно, теперь все они умерли и  они, и их дети, и дети их детей, и их
образ жизни. Нет  и восточно-европейских местечек, погибших в огне  пожарищ,
память о них сохраняется лишь в еврейской литературе, которую они породили и
через которую себя выразили. Это местечко, возрожденное в романах и фильмах,
известное  в  теперь в  краях, о которых  и не слыхивали мои  деды, веселое,
добродушное, очаровательное  местечко, на чьих крышах  скрипачи вечно играют
сентиментальную музыку, не имеет ничего общего с тем, что помню я: с нищими,
несчастными маленькими общинами, где евреи еле-еле перебивались, поддерживая
себя надеждами  на то, что  когда-нибудь  станет лучше, и веруя,  что  в  их
нищете есть какой-то смысл. В  большинстве  своем это  были  богобоязненные,
хорошие люди, но жизнь их была, в сущности, трагична, как и жизнь моего деда
Мабовича. Я лично никогда не чувствовала никакой тоски по прошлому, несмотря
на то, что  оно окрасило всю мою жизнь  и наложило глубокий отпечаток на мои
убеждения. Именно оттуда пошло мое убеждение, что  мужчины, женщины  и дети,
кто бы они ни были и где бы ни жили,  а в частности и в особенности - евреи,
должны  жить  производительно  и   свободно,  а  не   униженно.  Я   нередко
рассказывала своим детям,  а потом и внукам  о жизни  в местечке, какой я ее
смутно помню, и нет для меня большего  счастья, чем  сознавать, что  для них
это  только урок истории.  Очень важный  урок, ибо речь идет об очень важной
части их наследия, но ни  с чем  там они не  могут себя отождествить,  ибо с
самого начала их жизнь была совершенно иной.
     В общем, отец провел в Америке  три одиноких и трудных года. С  великим
трудом он  наскреб денег на  поездку туда; как многие тысячи русских евреев,
хлынувших в "золотую страну" на  рубеже столетия,  он  верил,  что Америка -
единственное место, где он сможет разбогатеть, все  произошло  не так - и  с
ним, и с другими, - но мысль, что он к нам вернется, помогла нам прожить эти
три года.
     Киев, где я родилась, скрылся от меня в тумане времени, но образ Пинска
я сохранила - возможно, потому что  я столько слышала и читала о нем. Многие
их  тех,  кого  я встретила  в  последующей жизни,  были  родом  из Пинска и
близлежащих городков, в том число семьи Хаима Вейцмана и Моше Шарета.
     Много лет спустя я два раза  чуть не попала в Пинск. В 1939 году, когда
я находилась в Польше с поручением  от рабочего  движения, я  заболела в тот
самый  день, когда должна была туда поехать, и  поездка была отменена. Летом
1948 года,  когда я была  назначена послом Израиля в  Советский Союзе,  меня
охватило  внезапное  желание поехать в Пинск  и  увидеть  своими глазами, не
остался  ли  в живых  кто-нибудь  из  моих родственников  после нацистов, но
советское правительство не дало мне разрешение. Я надеялась, что со временем
мне его все-таки  дадут, но в  начале  1949  года  мне пришлось  вернуться в
Израиль, и поездка в Пинск была отложена на неопределенное время. Может, оно
было и к лучшему; впоследствии я узнала, что из всей  нашей огромной семьи в
живых остался только один дальний родственник.
     Пинск,  который  я  помню, был  полон евреев.  Это  был один  из  самых
прославленных центров русско-еврейской жизни, и  в какое-то время евреи даже
составляли там большинство. Он стоял на двух больших реках  - Пина и Припять
(притоки  Днепра)  -  и  эти-то  реки  и  давали большинству  пинских евреев
средства к существованию. Они ловили рыбу, загружали грузовые суда, работали
носильщиками, а зимой кололи лед на  огромные  ледяные торосы и таскали этот
лед в погреба богачей, приберегавших его на лето. Было время, когда мой дед,
который по сравнению с моими родителями был зажиточным человеком, имел такой
погреб;  в жару  соседи  ставили туда свои субботние и  праздничные блюда, и
оттуда же брали лед для больных. Богатые  евреи вели торговлю лесом и солью;
в Пинске было даже несколько фабрик - гвоздильная, фанерная  и спичечная,  -
которыми владели  евреи, дававшие,  разумеется,  работу  десяткам  еврейских
рабочих.
     Но больше всего я помню "пинскер блотте", как мы их называли, - болота,
казавшиеся мне тогда  океанами  грязи, которых нас научили бояться как чумы.
Для меня они навеки связаны с  моим всегдашним ужасом перед казаками. Как-то
зимним вечером я  играла  с детьми на  краю запретного  болота,  как  вдруг,
откуда ни  возьмись - а может, и прямо из самого болота  - выскочили  казаки
верхом и  понеслись  дальше, перескакивая  через  наши скорчившиеся дрожащие
тела.  "Ну, -  сказала мама, которая  сама дрожала и плакала, слушая меня, -
ну, что я тебе говорила?"
     Но Пинск был  для меня страшен не только казаками и черными  бездонными
болотами. Помню ряд высоких зданий на улице, ведущей к реке, а напротив них,
на  холме, - монастырь. Целыми днями перед монастырем сидели  и лежали толпы
калек,  с  всклокоченными волосами,  с  вытаращенными  глазами,  они  громко
молились и  просили подаяния. Я старалась там не ходить,  но если  случалось
мне  проходить мимо, я  бежала бегом, зажмурив глаза. Когда мама хотела меня
по-настоящему припугнуть, достаточно было заикнуться о тех нищих, и я тут же
переставала капризничать.
     Но  не все же  было так страшно! Я была  ребенком  и,  как  все дети, и
играла, и пела, и сказки придумывала для маленькой сестры. С помощью Шейны я
научилась читать и писать и даже немного арифметике, хотя  мне и не пришлось
пойти в пинскую школу. "Про тебя все говорили  - золотое дитя! -  вспоминала
мама. - Вечно чем-нибудь занята". Думаю, моим главным занятием в Пинске было
знакомство с жизнью, опять-таки главным образом через Шейну.
     Шейна,  которой  исполнилось  четырнадцать  лет,  когда  отец  уехал  в
Америку, была замечательная девушка, умная и глубоко чувствующая. Ее влияние