мы  оказались к  ней не подготовлены. И я  их принимала, и обычно они храбро
держались.  От меня  они  хотели только информации,  хоть малюсенькой,  хоть
два-три  факта, пусть безрадостных, чтобы им было за  что ухватиться, -  это
помогло бы им справиться со своим горем. Но шли  недели - а мне  нечего было
сказать. После одной такой встречи я стала думать о родителях этих родителей
- в 1948  году,  в  Войне  за  Независимость, когда пало 6000 человек.  Один
процент всего ишува погиб в течение восемнадцати месяцев.
     Я провела с бедными родителями десятки часов, хотя в первые дни я могла
сказать лишь, что мы делаем все возможное, чтобы найти их ребят, и не пойдем
ни  на  какое  соглашение, если оно  не  будет включать  обмен  пленными. Но
сколько  же было  пленных? В жизни я ничего так  не хотела, как этого списка
военнопленных,  которым нас  так  долго и так жестоко заманивали. Много есть
такого, чего я лично никогда не прощу египтянам и  сирийцам, но прежде всего
вот этого: так долго, из чистой злобы, они придерживали информацию, стараясь
использовать горе родителей как козырную карту в борьбе против нас.
     После  прекращения  огня,  после  переговоров,  длившихся  месяцами  и,
наконец,  закончившихся  разъединением  войск,   когда  наши  военнопленные,
наконец,  возвратились  из  Сирии и Египта, мир узнал  то, что  мы знали уже
много лет:  никакие тонкости, вроде  Женевской  конвенции  не  принимаются в
расчет, когда евреи попадают в руки арабам - особенно  сирийцам. Может быть,
даже весь  страх  за  судьбу попавших  в плен стал, наконец,  более понятен.
Сколько раз я, слушая этих  отчаявшихся родителей, жен и сестер, собравшихся
предпринять  новую  демонстрацию,  подать  новую петицию, и  в  который  раз
отвечая им, что  мы делаем все возможное, чтобы получить списки, думала, что
пытки, которым подвергают людей наши враги, - хуже смерти.
     19 октября, на  тринадцатый день  войны, хотя бои еще не  прекратились,
господин Косыгин предпринял  спешную поездку в  Каир.  "Клиенты" проигрывали
войну, начатую  с его помощью, поэтому  "спасать лицо" приходилось не только
Египту, но и Советскому Союзу. Мало того, что египтянам не удалось разрушить
предмостное  укрепление   израильтян  на  Западном  берегу,  -  им  пришлось
докладывать своему покровителю, что Армия Обороны Израиля находится западнее
канала,  в  ста  километрах  от  Каира,  уже  в  Африке.  Положение  другого
подшефного - Сирии - было еще  хуже. И русские,  как всегда, начали кампанию
за немедленное прекращение огня. Неважно, кто начал войну и кто ее проиграл.
Важно было вытащить арабов из ямы, которую они сами себе выкопали,  и спасти
египетские и сирийские войска от полного разгрома.
     Но  хотя  не  мы  хотели  и начали Войну Судного  дня, мы ее  провели и
победили, и у  нас собственная цель  - мир.  На  этот раз  мы не  собирались
тихонько погребать своих мертвых, пока арабы и их сторонники будут утешаться
в Объединенных  Нациях. На  этот раз арабам придется  встретиться с нами  не
только на полях сражений, но и за столом переговоров, и вместе с нами искать
решения  проблемы,  уже унесшей  за три  десятилетия тысячи  молодых жизней.
Годами  мы  вопили: "Мир!" - и  эхом к нам  возвращалось: "Война!" Годами мы
видели смерть наших сыновей  и терпели  почти невероятное  положение:  арабы
признавали существование государства  Израиль только когда нападали на него,
чтобы стереть его с лица земли.
     В  один  из  вечеров,  когда  в  Москве шли  переговоры  Киссинджера  с
Брежневым о прекращении огня,  я возвращалась из министерства по затемненным
улицам Тель-Авива и клялась себе, что сделаю все, что от меня зависит, чтобы
эта война  кончилась  мирным договором,  который навсегда  зачеркнет тройное
арабское отрицание (на наше  предложение  сесть  за стол  переговоров  арабы
ответили в Хартуме: "Ни  признания, ни переговоров,  ни мира"). Я ехала мимо
темных окон и думала  - за которым из  них семья сидит "шиву" (первая неделя
траура),  а за  которым - старается жить как обычно, хотя все еще нет ответа
на вопрос: где он? Погиб в Синае? На  Голанах? В плену? Я клялась себе,  что
сделаю все,  что  смогу,  чтобы наступил  мир,  в котором арабы нуждались не
меньше, чем мы, и который мог быть обеспечен только путем переговоров.
     За несколько  дней перед тем, 13 октября,  я  дала пресс-конференцию, и
один журналист спросил: согласится ли Израиль на прекращение огня  на линии,
существовавшей до 5 октября, то есть до арабского нападения?
     - Нет смысла рассуждать, - сказала я, - о том, на что согласится или не
согласится  Израиль,  пока  наши южные, северные соседи не выразили  желания
прекратить войну. Когда дойдет  дело до  предложения о прекращении огня,  мы
рассмотрим его со  всей серьезностью, ибо мы хотим закончить войну как можно
скорее. Но, - добавила я, - хоть  мы и очень маленький народ и численно наша
армия не идет ни  в какое  сравнение с  армией  любой из  воюющих против нас
стран, и хоть  мы не так богаты оружием, как они, у нас есть  перед ними два
преимущества - наша ненависть к войне и к смерти.
     Теперь, когда надо было ожидать особенного нажима по поводу прекращения
огня,  я особенно  сильно чувствовала,  что  мы не должны идти ни  на  какие
уступки  по   вопросу  о   прямых  переговорах   -  выбор  времени  и  места
предоставлялся  арабам. Я  не  пренебрегала, разумеется,  нефтяным  эмбарго,
которым  шантажировали весь Запад, включая США,  такие просвещенные арабские
государства,  как Саудовская  Аравия,  Ливия,  Кувейт  и другие, -  но нашей
сговорчивости тоже должен был быть положен предел.
     В конце  концов, говоря напрямик, судьба малых  стран всегда связана со
сверхдержавами,  а им приходится охранять собственные интересы. Нам хотелось
бы,  чтобы  прекращение  огня  произошло  на  несколько  дней  позже,  чтобы
поражение  египетской  и сирийской армии  стало  бы еще более  очевидным, 21
октября казалось, что еще немного -  и так оно и будет. На север от Исмаилии