пришлось  худо  от  палестинских  террористических  организаций  и  он,  как
затравленный, стал озираться  по сторонам  в поисках  помощи,  мне  пришло в
голову,  что он похож на человека, убившего отца  и  мать, который просит  о
милосердии на основании того, что он сирота.
     На севере  мира не  было  тоже. Южный Ливан  постепенно  превращался  в
игровую  площадку  для  террористов. Города, поселки  и  фермы Израиля  даже
школьные  автобусы  с  детьми  постоянно   подвергались  обстрелу  из  мест,
получивших  название  "Фаттахландии", а  ливанское  правительство  проливало
крокодиловы слезы,  заявляя, что ничего  не может сделать с террористами и с
тем, что Ливан стал базой для их операций и местом их тренировки.
     Но  мы решили оборонять линию прекращения огня, не обращая  внимания ни
на  Насера, ни  на Фаттах,  более того  мы решили продолжать  поиски путей к
миру, хотя и не радовало сердце это занятие. Мы привыкли не терять надежды в
любой  обстановке, в  основном  благодаря тому,  что  наши молодые люди ради
будущего  Израиля соглашались  неделями  сидеть  на Хермоне,  в  Синае  и  в
Иорданской долине, удерживая  линию  прекращения огня, что не  доставляло им
удовольствия.  Надо  понять, какие  жертвы  они  приносили.  Это была  армия
резервистов - фермеров, официантов, студентов, владельцев химчисток, врачей,
шоферов  и  так  далее  -  мало было  среди  них  профессиональных  военных,
получающих  приличную зарплату за  свою военную  службу. Эти  люди пошли  по
призыву,  великолепно  исполнили свой  долг и  теперь  больше всего на свете
хотели вернуться домой. У них были свои дела и свои обязанности и, право же,
никогда  еще  свет не видел  такой  грустной  армии победителей,  ибо война,
которую они выиграли, так никогда и не кончилась. Резервисты возвращались по
домам на  несколько  недель  или  месяцев,  а потом их призывали снова.  Они
ворчали, бурчали, но принимали  необходимость стоять  на  линии  прекращения
огня, пока не будет достигнут постоянный мир.
     26 февраля 1969 года  мой дорогой друг Леви Эшкол,  с которым я столько
лет  проработала  и  которого  так  любила  и  уважала, умер  от  сердечного
приступа.  Я узнала  об  этом  дома  и несколько  минут сидела  у  телефона,
оглушенная настолько,  что даже  не  могла собраться  с  силами  и попросить
кого-нибудь отвезти меня в  Иерусалим.  Казалось невозможным, что Эшкола нет
больше.  Ведь  я  только вчера с ним  разговаривала, ведь  мы  условились  о
встрече на завтра.  Я не  могла вообразить, что теперь  будет,  и кто станет
премьер-министром вместо него. Приехав в Иерусалим, я сначала пошла к Эшколу
домой. Потом  министры  собрались на  чрезвычайное заседание,  а  я сидела в
чьем-то кабинете, ожидая конца заседания, чтобы узнать насчет похорон. И тут
вошел израильский журналист.
     -  Я  понимаю, что ты сейчас переживаешь, - сказал  он. - Но я прямо из
Кнессета. Все говорят одно: Голда должна вернуться
     - Не  понимаю, о чем ты говоришь, - ответила я гневно. - Пожалуйста, не
тревожь  меня  сейчас.  Сейчас  не  время говорить  о  политике. Пожалуйста,
пожалуйста, уходи!
     -  Ладно,  - сказал  он. - Но мой редактор  хочет  знать, где ты будешь
сегодня вечером. Он хочет с тобой поговорить.
     - Слушай, - сказала я. - Я никого не хочу видеть. Я ничего не знаю и не
хочу ничего знать. Я только хочу, чтобы ты оставил меня в покое.
     Заседание    кабинета   закончилось.   Игал   Аллон    -    заместитель
премьер-министра - стал временно исполняющим  обязанности премьера. Я вместе
с министрами опять пошла к Мириам Эшкол. Вечером я возвратилась в Тель-Авив.
В 10  часов вечера явился редактор  газеты. "Пришел сообщить тебе, -  сказал
он,  -  все решили, что ты  должна  занять место Эшкола. Ты  -  единственный
человек  в партии,  по  общему  мнению,  достаточно  для этого авторитетный,
опытный и уважаемый".
     Если  бы  я  была в  другом настроении,  я бы  напомнила  ему, что  при
недавнем опросе общественного мнения - кто должен стать премьер-министром? -
я получила как раз три процента  голосов, что никак не назовешь  подавляющим
большинством, хоть я ничуть  не огорчилась. Больше всех голосов получил Моше
Даян, да и Игал Аллон получил немало. Но не то у меня было настроение, чтобы
все это обсуждать. "Эшкола еще не похоронили, - сказала я редактору,  - а ты
уже приходишь об этом со мной разговаривать?" И отправила его домой.
     Но  через  несколько  дней  партия  начала  нажимать.  "В октябре будут
всеобщие выборы, надо назначить премьер-министра на это время, это  же всего
на несколько  месяцев! И больше назначить некого!" Сам Аллон меня уговаривал
- ради партии, которая только что объединилась, ради страны, которая все еще
в опасности, сослужить еще эту последнюю службу. Не вся партия, конечно, так
стремилась иметь меня премьер-министром. Бывшая фракция Рафи,  возглавляемая
Даяном и Пересом, ничуть об этом не мечтала, и я вполне понимала людей нашей
страны, не уверенных, что семидесятилетняя бабушка - подходящий кандидат для
того, чтобы возглавить двадцатилетнюю страну.
     А я никак  не могла решиться С одной стороны, я понимала, что если я не
соглашусь, то начнется отчаянна борьба между Даяном и Аллоном, а это Израилю
совсем не было  нужно. Хватало и войны с арабами; война  между евреями может
подождать, пока закончится эта. С другой  стороны, я  в самом деле не хотела
ответственности  и  вечного напряжения своих  сил, которые связаны с  постом
премьер-министра. Хотелось посоветоваться с родными.  Я позвонила Менахему и
Айе в Коннектикут,  потом позвонила в Ревивим Сарре  и Зехарии, сказала, что
хочу их  увидеть, но не могу приехать в гости -  очень устала не приедут  ли
они сами?  В полночь  они прибыли  на  грузовике -- и мы  до утра  просидели
вместе, разговаривали, пили  кофе и курили. Наутро Сарра  сказала, что они с