ему  все  то,  что  он  говорил  в  ресторане,  и  вновь  потребовал  своего
немедленного освобождения, ничего  не  говоря  о  нас.  Мы  трое,  каждый  в
отдельности, рассказали приставу свои "легенды", которые  как  будто  бы  не
вызвали со стороны пристава никаких подозрений: он принял все  на  веру.  Но
нас не освободили. Ночь и половину следующего дня мы провели в участке.
   Наконец в середине дня нас посадили в два фаэтона и под  охраной  повезли
на окраину Баку, в Баиловскую тюрьму. Там  нас  всех  четверых  поместили  в
одной небольшой камере. На  койках  были  только  голые  доски:  матрасов  и
подушек не было. Но это нас особенно и не огорчило.  Лежать  на  досках  нам
было привычно. А одеяла не были нужны, так как стояла страшная жара. Кормили
очень плохо, пока через два дня товарищи не наладили передачу нам  продуктов
на имя Гогоберидзе. Ему удалось к тому же  установить  хорошие  отношения  с
одним из надзирателей: он уговорил его передать  на  волю  по  определенному
адресу письмо, пообещав хорошо заплатить за эту услугу. Письмо было написано
эзоповским языком. Смысл же состоял в том, чтобы товарищи приняли  меры  для
нашего освобождения.
   Еще до нашего  ареста  нам  стало  известно,  что  в  этой  тюрьме  сидит
арестованный дней десять назад Борис Шеболдаев. По своему характеру  он  был
очень  спокойный  и  выдержанный,  никогда  не  раздражался,  в  спорах   не
горячился, говорил обдуманно, не  любил  лишних  слов.  Это  был  прекрасный
человек.
   Надзиратель, о котором я уже говорил, оказался человеком  порядочным.  Он
не только отнес тогда наше письмо, но и доставил ответ. И так делал не раз.
   Товарищи с воли наметили два варианта нашего  освобождения,  и  оба  были
очень рискованными.
   Меня  все  время  мучила  мысль  о  том,  как  это  я,  нарушив   правила
конспирации, согласился  с  предложением  Гогоберидзе.  Конечно,  я  не  мог
особенно упрекать Левана, потому  что  гораздо  большая  ответственность  за
происшедшее ложилась на меня: я был старше Левана и по возрасту -  мне  было
24 года, и по опыту политической  работы,  а  поэтому  должен  был  проявить
большую осмотрительность. Все эти тягостные мысли, однако, развеивал тот  же
Гогоберидзе. Жизнерадостный, веселый,  он  всегда  вносил  оживление,  много
шутил, и это нас приободряло.
   Третий   наш   товарищ   по   камере   Юрий   Фигатнер   был   серьезным,
сосредоточенным, не шутил и не любил, а может быть не понимал, шуток. Угрюмо
устремив взгляд в потолок камеры, лежа на койке, он подолгу о чем-то  думал.
Он опасался, как бы ему не  пришлось  разделить  трагическую  судьбу  хорошо
известного ему коммуниста  Анджиевского,  председателя  Пятигорского  Совета
рабочих депутатов. Анджиевский был арестован мусаватскими властями,  передан
английскому командованию, которое в свою очередь переправило его на Северный
Кавказ - к деникинцам, на расстрел.
   Однажды вечером, часов около десяти,  старший  надзиратель  открыл  дверь
нашей камеры и сказал: "Господа!  Приготовьтесь,  вас  должны  перевести  из
Баиловской в Центральную тюрьму". Это неожиданное сообщение всех нас  сильно
встревожило. Мы знали, что обычно в 8 часов  вечера  ключи  от  дверей  всех
тюремных камер передавались начальнику тюрьмы и только на следующий день в 7
часов утра  они  возвращались  обратно  надзирателям,  которые  вновь  могли
открыть камеры.
   Надзиратель ушел, а мы стали обмениваться мнениями: что бы все это  могло
означать? Пришли к единому заключению, что  это  не  перевод  в  Центральную
тюрьму. Скорее всего, нас хотят отсюда  вывести,  чтобы  ночью  посадить  на
пароход и передать англичанам.
   Скоро появились начальник жандармского управления,  надзиратели  и  много
полицейских, заполнивших весь коридор, и  потребовали  немедленно  выйти  из
камеры. Нас тесно окружили полицейские и  повели  через  коридор  в  контору
тюрьмы.  Через  несколько  минут  видим:  вводят  Бориса  Шеболдаева.  Новая
неожиданность! Никакого общего дела у нас с ним не было. О нем нас  ни  разу
не допрашивали. Вообще в разговорах с нами фамилия его не упоминалась.
   И вот тогда, в тюремной конторе, мы еще больше утвердились в мнении,  что
нас собираются не просто переводить  в  другую  тюрьму,  а  хотят  вместе  с
Шеболдаевым передать английской военщине. Когда Бориса  Шеболдаева  ввели  в
контору, вид у него был  довольно  заспанный.  Он  осмотрелся  по  сторонам,
увидел нас, провел рукой по лицу, издав какой-то непонятный звук, и  сказал:
"А, теперь я все понимаю!" Ясно, что и он заподозрил что-то неладное. Однако
мы даже не поздоровались с ним, делая вид, что незнакомы.
   Стоим в ожидании, что будет дальше. Вдруг входит какой-то  надзиратель  с
длинной толстой веревкой и спрашивает у  начальства:  "Эта  годится?"  Я  не
удержался и в шутку спросил: "Вы что, господа, повесить нас собираетесь?" На
мою реплику начальник тюрьмы ответил:  "Наручники  находятся  в  Центральной
тюрьме, у нас их сейчас нет. Поэтому вместо наручников мы  свяжем  вас  всех
вместе этой веревкой". Так и сделали. Каждому из нас заложили руки за спину,
связали их веревкой и одновременно привязали друг к другу.
   После этого гуськом, под усиленной  охраной  вывели  на  улицу.  Там  был
приготовлен грузовик. Вместе с нами в кузов забрались и полицейские.
   Дорога, по которой мы ехали, проходила по набережной. Когда наш  грузовик
подъезжал к пристани, мы  все  ждали,  что  вот-вот  он  остановится  и  нас
погрузят на корабль.  Когда  же,  не  замедляя  хода,  мы  проехали  мимо  и
направились к Центральной тюрьме, на душе стало гораздо легче.
   Нас провели на 5-й этаж, в корпус вечных каторжан и смертников,  где  мне
уже приходилось  раньше  сидеть.  Здесь  нам  развязали  руки.  Арестанты  в