а также член парламента Абилов. Особняком держался представитель английского
командования капитан Уолтон.
   Капиталисты выступали по очереди и горячо  спорили,  считая  неприемлемым
ряд важных пунктов договора. Однако  и  они  заявляли,  что  если  не  будет
разрешен вывоз нефти в Астрахань, то не будет подписан никакой  коллективный
договор. Таким образом, в одном вопросе мы были с ними едины. В то же  время
это означало прямой конфликт с английским командованием,  запрещавшим  вывоз
нефти в Астрахань по политическим соображениям: не давать горючего Советской
власти. Для транспортировки же ее в другие места не было никаких технических
средств. Нефтепромышленность Баку была в тупике.
   Прения шли долго, около трех часов. Никаких практических  результатов  не
предвиделось. Тогда я заявил министру примерно следующее: мы  понимаем,  что
вывоз нефти - это поддержка не только бакинской нефтяной промышленности,  но
и Советской России, и мы  за  такую  поддержку,  потому  что  лучшим  другом
азербайджанского народа являются не  английские  империалисты,  а  Советская
Россия.  Здесь  экономические  интересы  Азербайджана  и  Советской   России
полностью сходятся. Теперь вы отклоняете  это  ввиду  того,  что  английское
командование против. Где же тогда независимость  Азербайджана?  Сафикюрдский
пробормотал что-то очень невразумительное о том, что "нельзя не считаться  с
реальным положением". На этом переговоры закончились.
   Еще в начале стачки ряд эсеров и меньшевиков,  отстраненных  от  выборных
должностей, предложили нам свои услуги для различных поручений.  Мы  на  это
согласились, тем более что некоторые эсеры уже работали у нас  по  таким  же
поручениям. В Баладжарах у нас тогда не было своего работника, и эсер Ребрух
был послан туда в качестве нашего уполномоченного. Надо сказать, что  эсеры,
пришедшие к нам, в  первые  дни  довольно  исправно  выполняли  все  задания
стачкома. Но чем напряженнее становилась борьба, тем быстрее скатывались они
к анархическим действиям. В Баладжарах, например, они  предлагали  разобрать
рельсы, взорвать путь, чтобы помешать движению поездов, они предлагали также
взорвать линию электропередачи в город и т. п.
   Понятно, что все эти предложения были нами решительно отвергнуты.
   Как-то во время  заседания  Центрального  стачкома  я  вышел  в  соседнюю
угловую большую комнату, где тоже была контора  профсоюза,  и  вдруг  увидел
полицейских, направивших на меня со  всех  сторон  дула  маузеров.  Раздался
окрик: "Стой!" Я тут же бросился  обратно  в  комнату  заседания  и  сообщил
товарищам, что мы окружены полицией. В суматохе нам удалось, к счастью,  все
бумаги уничтожить. В общей сложности  нас  оказалось  человек  сорок:  кроме
членов стачкома в  комнате  находились  представители  из  районов,  молодые
рабочие-связисты и  работающие  на  ротаторе,  который  мы  к  тому  времени
приобрели для выпуска листовок.
   Нас вывели на улицу, окружили большим  нарядом  полицейских  и  повели  в
жандармское управление. Там началось выяснение наших фамилий. По  дороге  мы
сговорились между собой, что основные руководители стачки - Чураев,  Анашкин
и я - возьмут на себя всю ответственность.  Большинство  товарищей,  которых
полиция знала плохо или совсем не знала в  лицо,  должны  были  скрыть  свои
настоящие фамилии и  отрицать  участие  в  руководстве  стачкой.  Остальные,
которым опасность не угрожала, фамилии свои могли назвать.
   Среди нас был недавно  приехавший  из  Тифлиса  Георгий  Стуруа.  Полиция
знала, что он входит в состав стачкома, но не знала его  в  лицо.  Начальник
сыскного отделения спросил: "Кто здесь Стуруа?" Мы ответили, что Стуруа  уже
уехал обратно в Тифлис. При опросе он назвался Ахабадзе.
   После  окончания  процедуры  выяснения  личности  арестованных  начальник
сыскного отделения заявил, что мы пятеро - Чураев, Мирзоян, Коваль,  Анашкин
и я - изолируемся от всех остальных арестованных. Кроме того, мне  и  Ковалю
было объявлено, что мы  арестованы  по  распоряжению  английского  штаба  за
подготовку  вооруженного  восстания  и  потому  находимся   в   распоряжении
английского командования. Нас пятерых повели в  сыскное  отделение  полиции.
Остальные товарищи остались в жандармском управлении, не зная,  что  с  ними
будет дальше. Пока нас вели по улице, наша молодежь следила, куда нас ведут.
   Нас поместили в темной и грязной, с разбитыми окнами комнатушке  сыскного
отделения. Но все мы настолько устали, что тут же улеглись  на  полу,  чтобы
хоть немного поспать. В течение последних пяти  дней  я  спал,  может  быть,
всего лишь несколько часов. Но и тут поспать не удалось. Из соседней комнаты
послышались страшные  крики  и  вопли.  Полицейские  избивали  там  каких-то
арестованных. Думалось, что скоро очередь может дойти до нас.
   Наконец  вызвали  в  кабинет  к  начальнику  бакинской  сыскной   полиции
Фаталибекову. Он стал спрашивать, кто мы такие.  Мы  назвали  свои  фамилии.
Фаталибеков начал допрос с Чураева и Коваля, стараясь уязвить их самолюбие и
добиться, чтобы они признали себя большевиками. Он говорил им: "Вы трусы, вы
никогда не сознаетесь, а нам вся эта  канитель  надоела".  Особенно  зло  он
нападал на Коваля, упорно  заявлявшего,  что  он  не  большевик.  Видимо,  у
Фаталибекова было указание англичан арестовать Коваля во что бы то ни стало,
независимо от его участия в стачке.  Мы  заступились,  заявив,  что  из  нас
пятерых только трое являются большевиками: Мирзоян, Анашкин и я. Чураев же -
социал-демократ, меньшевик, а Коваль - беспартийный. Тогда  он  взял  с  нас
подписку, что мы трое большевики, а Коваль и  Чураев  никакого  отношения  к
партии большевиков не имеют.
   После Фаталибекова нас передали  на  допрос  к  его  помощнику  Бачурину,
царскому полковнику. Он никак не мог понять, что такое рабочая  конференция,
Президиум  конференции,  рабочий  клуб,  стачком,  безбожно  путал  все  эти