дел в Африке». Дуче, казалось, не просто заблуждался, но уже не был в состоянии 
осознать собственную непоследовательность. Его угроза начать войну против 
Германии буквально через несколько дней сменялась подтверждением «его решения 
до конца быть вместе с Германией». В какой-то момент Роммель мог оказаться 
«сумасшедшим», а в другой — «одним из величайших полководцев нашего времени».
 После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда он все же 
это делал, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он 
выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, 
которое он любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже 
потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким 
обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с дуче, уже тогда 
выглядевшим «лет на пятнадцать старше его действительного возраста. Он был 
массивен и статичен и лишен какой-либо живости. Он двигался тяжелой, почти 
слоновьей походкой; казалось, что каждый шаг ему дается с трудом. Он был 
слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело 
одутловатым. Его коротко остриженные волосы были белоснежно седыми». Через 
месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, 
также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано тоже был 
обеспокоен видом дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что «нынешнее состояние 
дуче объясняется временным стечением обстоятельств».
 Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье 
Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в том, что он долго 
протянет. «Так или иначе, — высказалась одна из дам, которая видела дуче на 
вилле Торлония в конце того же лета, — но он более не выглядел живым существом. 
Я словно видела перед собой карикатуру на человека — даже, скорее, труп».




 Часть III
 Падение колосса



 Глава первая
 «ВОЙНА ИДЁТ ВСЕ ХУЖЕ…»


 23 октября 1942 — 23 января 1943


 Судьба! Только споткнувшись, государственные деятели вспоминают о судьбе.

 К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, по всей Италии 
широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и 
фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали интеллигенцию, в 
Неаполе и на Сицилии — рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и 
обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами 
возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только полицейские пули. 
Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и 
заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. 
Газеты нефашистской ориентации осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в 
людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других 
лишениях, хотя это было запрещено. Вскоре некоторые из них, включая «Oggi», 
были закрыты. Отпуск продуктов, в том числе хлеба, овощей, мяса, риса, яиц, был 
строго нормирован, однако полиция уже даже и не пыталась вмешиваться в операции 
черного рынка, который совсем вышел из-под ее контроля с тех пор, как 
правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%.
 На юге Италии тысячи крестьян находились на грани голодной смерти, по всей 
стране бедняки голодали, затягивая пояса на самую последнюю дырку, а Муссолини 
получил даже прозвище — «форо Муссолини», «дыра Муссолини»  [29]  .
 Это была его война, именно он ввергнул в нее страну, и немцы, маршировавшие 
повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями — но не друзьями 
этих бедняков. Надо сделать все что угодно, лишь бы только положить конец этой 
войне, — с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту, — в крайнем 
случае даже постараться ее выиграть. Однако большинство из них уже перестали 
думать о победе: эти люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью.
 Они слушали передачи Би-би-си в надежде услышать хотя бы намек на скорое 
поражение Италии в войне, что казалось уже вполне допустимым. Муссолини 
воспринимал подобные пораженческие настроения как еще одно доказательство 
неспособности итальянцев проявить себя иначе, как ничем не выдающейся нацией 
никчемных людей, способных только петь и поедать мороженое. Они вовсе не 
напоминали славных итальянцев 1914-го, это был «печальный, но, увы, очевидный 
вывод». Что касается армии, то в глазах Муссолини она была никуда не годной, а 
генералы почти все до единого — «паралитики». С адмиралами дело обстояло еще 
хуже. Буржуа превратились в «эгоистичных декадентов», в «самый отвратительный 
тип итальянца, который только можно представить». Правда, если Муссолини и 
позволял себе самому подобные высказывания, то он приходил в ярость, когда 
немцы выражали этим словам свое одобрение.
 Однажды Муссолини передали запись перехваченного телефонного разговора между