беспощадности и бесчувственности одновременно, уподобляясь мраморному изваянию 
императора Каракаллы. Можно было только догадываться о том, что он в 
действительности думал. Прятал ли он за этим фасадом холодного безразличия стыд 
за ту слабость, которая не позволяла ему противиться требованиям Гитлера? 
Скрывал ли человеческую заботу о безопасности детей Эдды, которых до самого 
начала декабря немцы продолжали держать в Мюнхене фактически как заложников? 
Надеялся ли восстановить былую репутацию присущей ему строгой справедливости и 
беспристрастности? Действительно ли считал, как сам говорил Серфино Маццолини, 
что эти суды нужны «из чисто государственных соображений»? Действительно ли сам 
он не хотел этого суда, — как он позже убеждал журналиста Иваноэ Фоссани, — 
уступив настояниям собственной партии и решительным требованиям немцев, 
поскольку «это было необходимо для восстановления веры в союз Италии и 
Германии»?
 Каковы бы ни были его соображения, несомненно то, что, создав специальный 
трибунал декретом от 24 ноября 1943 года, он неуклонно выполнял данные Гитлеру 
обещания. В своих решениях трибуналу следовало «руководствоваться 
справедливостью», а «также высшими интересами страны, находящейся в состоянии 
войны». Председатель трибунала должен был принимать решения, невзирая на то, 
кто предстанет перед судом, и было совершенно очевидно, кого имело в виду это 
анонимное описание.
 Вскоре по возвращении дуче в Италию Эдда посетила отца. Измученная поездкой в 
едва тащившемся военном эшелоне, она почти в истерике умоляла его спасти 
Галеаццо от немцев. «Не надо так расстраиваться», — сказал он нетерпеливо. Он 
посоветовал ей обратиться в частную лечебницу. Ничем другим он ей помочь не 
может. Риббентроп представил ему «документальное свидетельство», полностью 
доказывающее «вероломство Галеаццо, чего стоили только его сношения с 
англичанами», и во имя Италии простить его невозможно.
 Перед возвращением в Италию он встречался с Чиано, выполняя данное в Мюнхене 
обещание, и разговор их был кратким и болезненным. «Ядовитый гриб», как назвал 
его Геббельс, пытался объяснить дуче свое поведение на Великом совете. Стоя с 
каменным выражением лица, дуче, казалось, почти не слушал Галеаццо, глядя на 
него с холодным выражением неприязни, безжалостно и непреклонно. Он так и стоял 
у камина, даже не попрощавшись с Чиано, когда тот уходил. Казалось, он уже 
решил продемонстрировать свою непоколебимость, доказать, что предательство — 
преступление, единственным наказанием за которое может быть только смерть. «Я 
чувствую свое сходство с Данте, — говорил он за много лет до этого, — он был 
так же последователен и непримирим. Он не прощал своих врагов даже в аду».
 После этой встречи Чиано снова пытался выехать в Испанию, и снова немцы его не 
выпустили. Однако они позволили ему вернуться в Италию, и, поверив тому, что 
его освободили, он вылетел из Мюнхена в Верону, где и был сразу же арестован 
немецкой и итальянской полицией.
 Не одолев железной решимости своего отца, Эдда обратилась к Гитлеру, однако и 
он отказался вмешаться, чтобы спасти жизнь ее мужа. Она грозилась обнародовать 
такие сведения, которые потрясут весь мир. Гитлер, как Муссолини сообщил 
Маццолини, «был выведен из равновесия» ее угрозами и тем письмом, которое она 
ему написала. Через немецкое посольство дуче была передана просьба отложить суд.
 Однако Муссолини, в соответствии с избранной им для себя ролью, оставался 
непоколебим. Он не станет «откладывать суд ни на один день». Когда юрист 
Роландо Риччи, принимавший участие в подготовке конституции Социальной 
республики, советовал не начинать суда, он отверг этот совет с той же 
непреклонностью. Когда же Эдда страстно молила его как отца и деда своих детей, 
он отвечал: «Ради высших интересов Рима наши великие предки в случае 
необходимости, ни минуты не сомневаясь, жертвовали своими сыновьями. Здесь 
сейчас нет ни отца, ни деда. Здесь есть только дуче фашизма». Залившись слезами,
 Эдда выбежала из комнаты.
 Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и 
поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. 
Джованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал ее визит на виллу 
Фельтринелли. Дольфин, не видевший ее прежде, был поражен ее необычайным 
сходством с отцом. «Она совсем не похожа на свои фотографии, — писал он в 
дневнике. — Она — вылитый Муссолини». У них одинаковые глаза, выражение лица, 
жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад 
голову посредине предложения и смотреть с почти гипнотическим напряжением на 
тех, с кем они разговаривают. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась 
скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же 
больной, как и ее отец несколько недель назад, и когда, не добившись своей цели,
 она покидала виллу, было видно, что по ее лицу текут слезы. Спустя два дня 
немецкий офицер, возглавлявший охрану виллы, был вызван в Верону, где от него 
потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. 
Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. 
Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, 
разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против 
подсудимых обвинений, однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми 
членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них 
были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек 
предстали перед судом, остальные — включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре 
после ареста Муссолини, — скрывались за границей или сумели надежно спрятаться 
в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, 
Туллио Чианетти, Джованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано.
 Суд начался в девять часов утра в воскресенье 8 января 1944 года в зале