рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми 
химерами, и ни честили его самого за напрасную трату времени и попытки человека 
несведущего затесаться между философов, если в самом деле добиваться 
«правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни в одной 
части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к 
практике от самых выспренних абстракций.

«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не 
являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, 
эти границы – ничто, а потому поверхность – ничто.

Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если не углубляться в 
его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, в 
общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие 
покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, 
рассматривая в мастерской Боттичелли «Поклонение волхвов Богородице», которое 
затем находилось в церкви Санта Мария Новелла и широко прославилось как 
превосходное, Леонардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:

– Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на 
свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко 
опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и 
находясь будто бы не в святых землях Востока, а в собраниях здешних платоников. 
Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть 
Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полициано обнял 
своего мецената, как бы желая задушить?

Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и причудливости восточных тюрбанов, 
металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или 
украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со 
смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими 
шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего 
товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как 
живые действуют и смотрят – и еще позади других скромно выглядывают двое из 
Лами, заказчиков или дарителей, оплативших произведение. Вместо этого Леонардо 
сказал:

– Точно так Медичи поступают при ведении государственных дел, где, кроме них, 
мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречаются 
Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было девяти лет, граф Мирандола, 
который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам 
Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты го нынешней моде, будто 
бы с автором не одни шапочники договорились, но и портные и сапожники.

Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол 
Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей 
наблюдательностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого 
видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему 
денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не 
зарабатывает. Можно было подумать, что живописцы, будучи в приятельских 
отношениях, встречаясь, вместо того чтобы обмениваться какими-нибудь важными 
мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорничают, без жалости вышучивая 
один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает 
подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится исключительно к 
этим двоим, хотя Леонардо и здесь отличается дерзостью не по его летам и 
положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в 
ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял 
рисунок скабрезным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» 
– издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя – шуты, у 
великой эпохи – великое качество юмора, порою обнаруживающее себя внезапно и 
странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.

Надо полагать, еще древние знали, что выражение горя и скорби, когда углы рта 
опущены книзу, не иначе – перевернутое или находящееся на противоположной 
стороне круга выражение радости, а звуки смеха и рыдания бывают настолько 
сходны, что их легко перепутать. Страшная изменчивость и неопределенность, 
когда в любом качестве содержится противоположное качество и одно через другое 
просвечивает или брезжит, есть особенный признак замечательной и знаменитой 
эпохи, известной как Возрождение. И если кто-нибудь не оставил после себя 
бессмертных произведений, а только детей, как это наконец удалось серу Пьеро, 
то и в таких людях напутаны и с трудом разделяются противоположности – 
привлекательное и отвратительное, добродетели и пороки. В бессердечии, с каким 
Пьеро отказал своему первенцу в денежной помощи, похвального мало; однако, 
когда Леонардо исправил ультрамарином и золотом обветшавшее от непогоды 
покрытие башни монастыря Сан Донато, он же и постарался, чтобы монахи этой 
обители поручили ему работу более значительную и достойную его дарования, а 
именно алтарный образ поклонения волхвов Богородице. Одновременно Леонардо 
получил возможность делом показать свое превосходство, а также частично 
оправдать насмешки и издевательства, на которые он не скупился относительно 
других живописцев.