общий серьезный тон был очевиден. О судьбе большинства  попутчиков мне стало
известно еще до того, как я вернулся домой. Некоторых из них постигла смерть
буквально  в  течение  ближайших  двух  месяцев, они умерли  от  тропической
малярии, инфекционной дизентерии  и  воспаления  легких.  Среди умерших  был
молодой человек,  сидевший за столом напротив  меня. Другим был доктор Экли,
работавший  в  обезьяньем  питомнике, с которым  я  подружился  в  Нью-Йорке
незадолго до этого путешествия. Он умер, когда я  еще находился на Элгоне, и
весть о его смерти дошла до меня уже после возвращения.
     Момбаз  остался в моей  памяти  как жарко-влажный  город,  упрятанный в
лесу, среди пальм и манго, очень живописный, с природной гаванью и старинным
португальским фортом, - город столь же европейский, сколь  и негритянский  и
индийский.  Мы  пробыли там  два  дня  и к вечеру  третьего  отправились  по
узкоколейке в Найроби.
     Наступала  тропическая  ночь. Мы ехали  вдоль  прибрежной  полосы, мимо
многочисленных   негритянских  селений,  где   люди   сидели  и  беседовали,
расположившись  вокруг  небольших  костров.  Вскоре поезд пошел  на  подъем,
селения исчезли. Опустилась фиолетово-черная ночь.  Жара  немного спала, и я
заснул. Меня  разбудили первые лучи солнца; поезд, окутанный красным облаком
пыли,  как раз  огибал оранжево-красный скалистый  обрыв. На выступе  скалы,
опершись на  длинное  копье и глядя вниз на поезд, неподвижно стояла  тонкая
черно-коричневая фигурка. Рядом возвышался гигантский кактус.
     Я  был  околдован  необычным  зрелищем.  Это  была   встреча  с  чем-то
совершенно чуждым, никогда не виденным мной, но в то же время я ощущал некое
сильное sentiment du dejr vu (чувство узнавания. - фр.). Мне казалось, 
что я
всегда знал этот мир и лишь случайно оказался разделенным с ним  во времени.
Казалось, будто я возвратился в страну своей юности и знаю этого темнокожего
человека - он ждет меня уже пять тысяч лет.
     Это настроение  не  покидало меня все время,  пока я  путешествовал  по
Африке. Помню, что  однажды мне доводилось  переживать нечто подобное: в тот
раз я вместе с моим прежним шефом, профессором Блейлером, впервые столкнулся
с парапсихологическими явлениями. До  этого  я воображал, что буду потрясен,
увидев  нечто  столь  невероятное.  Но  когда  это случилось, я даже  не был
удивлен,  восприняв  произошедшее как  совершенно  естественное, само  собой
разумеющееся, словно я и раньше знал об этом.
     Трудно сказать,  какую струну задел во мне одинокий темнокожий охотник.
Просто я знаю, что этот мир был моим в течение тысячелетий.
     Тем не  менее  я был несколько озадачен. Около  полудня поезд прибыл  в
Найроби,  расположенный  на высоте  1800 м  над уровнем  моря. Ярко  светило
солнце, напомнив мне  о сияющей вершине Энгадена, ошеломляющей своим блеском
тех,  кто  поднимался  наверх  из мглистой  долины. И  что  удивительно,  на
железнодорожной  станции  я встретил множество молодых  людей  в старомодных
шерстяных  лыжных  шапочках, которые я привык видеть,  да  и  сам  носил  на
Энгадене. Они очень удобны потому, что завернутый  вверх край можно опустить
вниз как козырек, в Альпах это защита от ледяного ветра, здесь - от  палящей
жары.
     Из Найроби мы на маленьком форде выехали к равнине Атхи, где раскинулся
огромный  заповедник.  С  невысокого холма открывался  величественный  видна
саванну, протянувшуюся до самого горизонта; все покрывали бесчисленные стада
животных  - зебр,  антилоп,  газелей и  т. д. Жуя траву и медленно покачивая
головами, они беззвучно текли вперед, как спокойные реки; это мерное течение
лишь иногда прерывалось однотонным  криком какой-нибудь хищной птицы.  Здесь
царил покой извечного начала,  это был  такой мир, каким  он был всегда,  до
бытия,  до  человека, до  кого-нибудь, кто мог сказать, что этот мир - "этот
мир". Потеряв из виду  своих попутчиков,  я оказался в полном  одиночестве и
чувствовал себя первым человеком, который узнал  этот  мир  и  знанием своим
сотворил его для себя.
     В этот миг мне во всей полноте открылся космологический смысл сознания.
"Quod  natura  relinquit  imperfectum,  ars perficit" (Что природа оставляет
незавершенным, завершает искусство. -  лат.), - говорили алхимики. 
Невидимым
актом творения  человек придает миру завершенность, делая  его существование
объективным.  Мы  считаем  это  заслугой  одного  лишь  Создателя,  даже  не
предполагая,  что тем самым  превращаем  жизнь и собственное бытие  в  некий
часовой  механизм,  а  психологию  человеческую  -  в  нечто  бессмысленное,
развивающееся  по заранее предопределенным и известным  правилам. Эта утопия
часового  механизма  - совершенно безнадежная -  не знает драмы  человека  и
мира, человека и Бога. Ей не ведомо, что есть  "новый день" и "новая земля",
она  подвластна  лишь монотонному раскачиванию маятника.  Я подумал о  своем
приятеле, индейце пуэбло: он видел, что смысл его существования в том, чтобы
каждый день помогать отцу  - Солнцу совершать  свой путь  по небу.  Я не мог
избавиться от чувства зависти к нему - ведь его жизнь была полна смысла, а я
все еще без всякой надежды искал свой собственный миф. Теперь я его нашел, и
более того - осознал, что человек есть тот, кто завершает творение, что он -
тот  же  создатель,  что   только   он  один   вносит  объективный  смысл  в
существование этого  мира;  без  него все это,  неуслышанное и  неувиденное,
молча поглощающее пищу, рождающее детенышей и умирающее, бессмысленной тенью
сотни миллионов  лет пребывало в глубокой  тьме небытия,  двигаясь  к своему
неведомому  концу. Только человеческое  сознание придает всему этому смысл и
значение, и в  этом великом акте  творения  человек обрел свое  неотъемлемое