возникал образ мрачный и  сильный,  обладающий  абсолютной  властью и как бы
лишенный физического  тела.  Мне  казалось, она состояла  из двух половинок,
одна безобидная  и  человечная, другая  - темная и таинственная.  Эта вторая
обнаруживала себя лишь иногда, но всякий  раз это было неожиданно и страшно.
Тогда  она говорила как бы сама с собой, но все ею сказанное проникало мне в
душу и я совершенно терялся.
     Когда это случилось впервые, мне, помнится,  было лет шесть и я еще  не
ходил в школу. По соседству с нами жили весьма  зажиточные люди. У  них было
трое детей  -  старший  мальчик, примерно  моего  возраста,  и  две  девочки
помладше. По воскресеньям детей наряжали, как мне казалось, очень смешно - в
лакированные туфли, крахмальные жабо и белые  перчатки. Одежду детей чистили
щеткой, а их самих тщательно причесывали  даже  в  будни.  Они  были  хорошо
воспитаны и старались держаться на  расстоянии от меня,  грубого  мальчика в
рваных брюках, дырявых туфлях и с грязными руками. Мать бесконечно не давала
мне покоя  сравнениями и наставлениями: "Посмотри  на  этих милых детей, они
так  хорошо воспитаны,  так вежливы, а ты ведешь себя как уличный мальчишка,
ты невозможен". Я  почувствовал  себя униженным  и решил  отколотить "милого
мальчика", что и исполнил. Его мать пришла в бешенство, она прибежала к моей
с криками  и  протестами. Моя мать была,  конечно, напугана и прочитала  мне
приправленную слезами  нотацию,  более  долгую  и  страстную, чем когда-либо
раньше. Я не  чувствовал никакой вины, наоборот,  был вполне  доволен собой.
Мне  казалось, что  я  в  какой-то мере наказал этого чужака  за  вызывающее
поведение. Однако волнение матери  испугало  меня. Раскаиваясь, что  огорчил
ее, я убежал к своему столику  за  клавикордами и принялся  играть в кубики.
Некоторое время  в комнате было тихо. Мать,  как  обычно, сидела  у  окна  и
вязала.  Потом  я  услышал,  как  она  невнятно  бормочет  что-то,  и из  ее
отрывочных слов понял, что она думает о происшествии, но смотрит на него уже
другими глазами. Вдруг  она  произнесла: "Но  нельзя же так выставляться,  в
конце  концов!" Я догадался, что она говорила о тех  разодетых "обезьянках".
Ее любимый брат был охотником, он держал собак и без конца говорил о щенках,
полукровках, помете и т. д. С облегчением я  понял, что  мать  считает  этих
ужасных  детей "беспородными" и что ее выговор не следует принимать всерьез.
Но  я  уже тогда  понимал, что должен оставаться  совершенно  спокойным,  не
показывать свой триумф  и говорить:  "Вот видишь, ты  же сама так считаешь!"
Она пришла  бы в  негодование:  "Ужасный мальчишка, как  ты смеешь  говорить
такое о своей матери!" Отсюда можно заключить, что нечто  подобное случалось
и раньше, просто я не помню.
     Я  рассказываю эту историю  потому,  что в тот период, когда развивался
мой скепсис, произошел случай,  проливший свет  на двойственную природу моей
матери. Однажды за столом заговорили  о скучных  мелодиях некоторых духовных
гимнов. Речь  шла о возможной их ревизии.  И вдруг мать  пробормотала: "О du
Liebe meiner  Liebe, du verwunschte  Seligkeit"  ("О  любовь  моей любви,
 ты
проклятое  блаженство..."  -  нем.).  [Речь  идет  об оговорке:  
verwunschte
(проклятое) и verwunschte  (вожделенное).]  Как и раньше, я притворился, 
что
не расслышал, стараясь не выдать свое ликование.
     Двойственная  природа матери была  одной из главных причин моих  ночных
кошмаров. Днем  ласковая, по  ночам  она  казалась  странной и таинственной,
являясь мне страшным всевидящим существом -  полузверем, жрицей из медвежьей
пещеры,  беспощадной  как правда  и как  природа.  В такие минуты  она  была
воплощением того, что я называю "natural mind".
     Я  знаю,  во  мне  тоже  есть  нечто  от этой  древней  природы,  и это
позволяет, что  не всегда приятно,  видеть людей и вещи  такими,  какие  они
есть. Я могу дать себя  обмануть,  если  не желаю знать  истинного положения
вещей,  но в глубине души я его вполне себе  представляю. Это чувство сродни
инстинкту или архаическому  механизму партиципации - мистического 
соединения
с   другими.   Это  как  внутреннее   зрение,  когда   каждый  акт   видения
беспристрастен.
     Понял я это гораздо позже,  после разного  рода  странных происшествий.
Так, однажды я рассказал историю жизни незнакомого мне человека. Это было на
свадьбе друга моей жены. Ни невесту, ни кого-либо из ее семьи я не знал.  За
столом  я  сидел  напротив бородатого  мужчины  средних  лет,  которого  мне
представили как адвоката, мы оживленно беседовали о криминальной психологии.
Чтобы ответить на конкретный вопрос, я в качестве примера привел придуманную
историю. Вдруг  мой  собеседник  изменился в  лице,  а за столом  воцарилась
тишина. Я растерянно замолчал. Слава Богу, подали десерт, так  что  вскоре я
поднялся  и  вышел в  холл,  где,  забившись  в  угол  с сигарой,  попытался
осмыслить случившееся. В эту минуту  ко мне подошел один из соседей по столу
и  с  укором  сказал:  "Как  вы  могли  так  дискредитировать  человека?"  -
"Дискредитировать?! Чем же?" -  "Ну, та история, которую вы рассказали..." -
"Но я ее просто выдумал - от начала и до конца!"
     Каково  же  было  мое  изумление,  когда  выяснилось,  что  я  во  всех
подробностях рассказал правдивую историю моего визави. И в этот  момент я  с
ужасом обнаружил, что не могу вспомнить ни единого слова из нее  -  и по сей
день это мне не удалось. Один из немецких  психологов  в своей автобиографии
описывает аналогичный случай: однажды  на постоялом дворе он  уличил в краже
неизвестного  ему молодого человека, поскольку  увидел это своим  внутренним