многое остается непонятным и необъяснимым. Вот почему рационалисты не устают
повторять, что парапсихологических явлений в действительности не существует,
ведь на этой зыбкой  основе и держится их картина мира.  Если же такого рода
феномены  вообще имеют место, рационалистический миропорядок  явно перестает
кого-либо удовлетворять: он не полон. Отсюда со  всей неизбежностью вытекает
другая  проблема  -  возможность   существования   иной  реальности.  И  нам
приходится  признать  то,  что  наш  мир, с его  временем,  пространством  и
причинностью, скрывает за собой (или под собой) иной порядок вещей,  где нет
"здесь" и "там", "раньше" и "позже". По  моему  убеждению,  по меньшей  мере
части  нашего   психического  существа   присуща  релятивность   времени   и
пространства.  Она  представляется  абсолютной,  как только мы удаляемся  от
сознательных процессов.

     Не только  мои сны  - иногда  и сны других - помогали мне  формировать,
корректировать и подтверждать мои  догадки о жизни после смерти. Особую роль
я отвожу сну, который приснился моей ученице, шестидесятилетней женщине,  за
два месяца до ее смерти. Она  увидела себя на том свете - в школьном классе,
где за первыми партами сидели ее покойные  уже подруги. Все чего-то ожидали.
Она поискала глазами  учителя  или лектора, но никого не обнаружила. Наконец
до нее дошло, что она и есть тот самый лектор,  ведь все умершие должны дать
после  смерти отчет о своем жизненном  опыте. Мертвым это  было  чрезвычайно
интересно, словно события и  впечатления  земной жизни могли здесь на что-то
повлиять.
     Во  всяком  случае, в этом  сне  собралась  самая  странная  аудитория,
которую только можно себе вообразить:  здесь проявился самый горячий интерес
к последнему психологическому исходу человеческой жизни, жизни, в которой не
было ничего замечательного - по  крайней мере для нас. Но если предположить,
что эта "аудитория"  существует вне времени, тогда "завершение", "событие" и
"развитие"   превращаются   в  некие   сомнительные   понятия,   в  какие-то
невозможные, недостающие состояния, и  вполне понятно жгучее любопытство,  к
ним обращенное.
     Женщина перед  тем, как увидела этот сон, испытывала  страх при мысли о
смерти и  старалась  отогнать ее. Но смерть  - предмет слишком значительный,
особенно  для  стареющего человека,  когда  она перестает быть, скажем  так,
отдаленной возможностью, когда человек оказывается стоящим прямо перед ней и
вынужден дать ответ. Но  для этого ему нужен некий миф о  смерти, потому что
"здравый смысл" не подсказывает ничего, кроме ожидающей его черной ямы.  Миф
же способен предложить иные образы, - благотворные  и  полные смысла картины
жизни  в стране мертвых. Если человек в них верит хотя бы немного, он так же
прав  или неправ,  как тот, кто  не верит в них. Отвергнувший миф, уходит  в
ничто, а тот,  кто следует архетипу, идет по дороге жизни и полон жизни даже
в  момент смерти.  Оба,  естественно,  остаются в  неведении, но  один живет
наперекор своему инстинкту, другой - в согласии с ним. Разница существенная,
и преимущество последнего более чем очевидно.
     Бессознательные образы сами по себе лишены какой бы  то  ни было формы,
и, чтобы они, эти образы, сделались "знанием",  необходим человек, необходим
контакт с сознанием. Начиная свои исследования в области 
бессознательного, я
выяснил, что в моих фантазиях часто возникают фигуры  Саломеи и Ильи.  Затем
они отошли  на  задний план, но спустя примерно  два года  появились  снова.
Удивительно, но они совершенно  не  изменились, говорили  и  поступали  так,
будто  за это время  ничего не случилось. Это была одна из самых невероятных
ситуаций, в которые я  когда-либо попадал.  Я  как бы начал все с начала,  я
стал им все заново объяснять и рассказывать.  Это  было поразительно. Только
много позже я понял суть происшедшего: все эти два года они были погружены в
бессознательное -  в  безвременье,  оставаясь  там,  не  входя  в  контакт с
сознанием, не ведая о том, что происходило в этом мире.
     Я достаточно рано  осознал, что пытаюсь,  как бы  поучать эти образы из
бессознательного, или "души умерших", - подчас их трудно  различить. Впервые
я  понял  это  в 1911 году,  когда  путешествовал на велосипеде  по северной
Италии. Мы с другом  возвращались через Павию к Ароне  и  в  долине  Маджоре
заночевали. Мы  собирались  проехать  вдоль  озера, а  затем  через Тессин в
Фай-до, где рассчитывали сесть на цюрихский поезд. Но в Ароне мне  приснился
сон, который перечеркнул все наши планы.
     Во сне я оказался на каком-то собрании, где находились души  умерших. Я
испытывал к ним чувства, подобные тем, какие возникли у меня гораздо позже в
храме  из  черного  камня (в моем видении 1944 года). Они  беседовали  между
собой  на  латыни.  Господин в завитом  парике  обратился  ко мне с каким-то
сложным вопросом, суть  которого я по пробуждении вспомнить не мог. Я понял,
о чем он говорит, но не настолько хорошо владел латынью, чтобы ответить ему,
- и мне стало так стыдно, что я проснулся с ощущением своего позора.
     Первое,  что  пришло мне в голову, -  это  книга,  над  которой я тогда
работал ("Метаморфозы и символы либидо"). Чувство  унижения, охватившее меня
из-за того, что не смог ответить, заставило меня немедленно сесть на поезд и
отправиться домой,  чтобы засесть за книгу. Я не мог потерять здесь еще  три
дня. Я должен был работать и найти ответ.
     Лишь гораздо  позже мне стал понятен смысл сна и моя реакция  на  него.
Господин  в  парике  был,  скорее всего, духом предков,  духом  мертвых,  он
задавал мне вопросы -  а я не сумел ответить! Видимо,  тогда еще  не  пришло
время, я не был готов, но смутно ощущал, что в своей книге отвечаю на тот же