справлялся:
     - Мадам! Мадам! Вы еще живы?
     Не сказав  об этом приключении, она  заперлась, чтобы  подлечить  раны,
впрочем легкие. Газетная статья в отделе происшествий и окровавленные бинты,
найденные  в ее  туалетной  комнате, выдали ее. Но Мари уже снова уезжает со
своим желтым саквояжем, круглой шляпкой и с  бумажником в кармане, с большим
мужским бумажником из черной кожи, который она купила "для войны".
     В 1918  году  она  забудет  этот бумажник  в  ящике  стола, откуда  его
извлекут только в 1934 году, после  ее смерти. В  нем найдут пропуск на  имя
"Мадам   Кюри,  начальника   Радиологической  службы";   бумагу  из   Отдела
государственного  секретариата артиллерии и боеприпасов - "Разрешается мадам
Кюри  пользоваться  военными  автомобилями";  около  дюжины  командировочных
удостоверений "особого  назначения", выданных  Союзом женщин Франции; четыре
фотографии: одна - Мари, одна - ее отца, две - ее матери, г-жи  Склодовской;
и  два  пустых  мешочка  из-под  семян,  несомненно  посеянных  между  двумя
поездками   на   грядках  лаборатории.  На   мешочках   надпись:   "Розмарин
лекарственный. Время посева с апреля по июнь".
     У  мадам  Кюри   не  было  никакого  специального  костюма  для  такого
необыкновенного образа жизни. Старые ее платья украсились повязкой  Красного
Креста, кое-как приколотой булавкой к рукаву. Она  никогда не носит косынки:
в госпитале Мари работает с непокрытой головой, в простом белом фартуке.

     Ирен сказала  мне, что вы находитесь в окрестностях Вердена, - писал ей
из Вокуа ее племянник Морис Кюри, артиллерист. - Я сую нос во все проходящие
по  дороге  санитарные машины, но  всегда вижу  только  кепи, густо расшитые
галунами, а я не думаю, чтобы военные власти захотели  упорядочить состояние
вашего головного убора, не предусмотренного уставом...

     У  "кочевницы" совершенно нет времени заниматься домашними делами. Ирен
и Ева вяжут фуфайки для подопечных фронтовиков и  отмечают на большой карте,
висящей  в  столовой, ход  боевых  действий,  вкалывая  маленькие  флажки  в
стратегические пункты. Мари требует, чтобы дети отдохнули на  каникулах  без
нее, но  на этом и кончаются  ее попечения. Она не запрещает Ирен и  Еве при
воздушных налетах ночью оставаться в постели, вместо  того чтобы  уходить  в
погреб  и там  дрожать  от страха. Не запрещает им в  1916 году  поступить в
бригаду бретонских жнецов, чтобы заменить мобилизованных мужчин, и целые две
недели вязать снопы или работать на молотилке;  не запрещает  им в 1918 году
остаться  в Париже при обстреле  города  "бертами". Она  не стала бы  любить
слишком осторожных, слишком требовательных дочерей.
     Ева еще не  может  приносить пользу,  но Ирен  в  свои  семнадцать  лет
посвятила  себя  радиологии,  не отказавшись при этом от сдачи  экзамена  на
степень  бакалавра  и  от  слушания  лекций  в Сорбонне.  Вначале  она  была
лаборанткой  у  своей  матери, затем стала получать самостоятельные задания.
Мари  посылает ее  в  госпитали и считает естественным, что Ирен, на которую
возложены слишком ответственные для ее юного возраста поручения, пребывает в
действующих армиях в Фурне, Гугстеде, Амьене. Тесная  дружба связывает мадам
Кюри  с   дочерью-подростком.  Полька  уже  не  одинока.  Она  может  теперь
беседовать  по-польски о  своей  работе  и  личных  делах  с  сотрудницей, с
подругой.
     В первые месяцы войны она советуется с Ирен по очень важному вопросу.
     - Правительство  просит частных лиц сдать ему свое золото,  скоро будет
выпущен заем, - говорит она дочери.  - У меня есть немного золота,  и я хочу
вручить  его  государству.  К  этому  я  присоединю свои медали, которые мне
совсем  не  нужны. Есть у меня и еще  кое-что. По лености я оставила  вторую
Нобелевскую  премию  - наш самый  верный  капитал - в Стокгольме, в шведских
кронах. Я бы хотела репатриировать  эти деньги и вложить их в военный  заем.
Это нужно государству. Но я не  строю  никаких иллюзий: деньги наши, по всей
вероятности,  пропадут.  Поэтому я  не хочу совершать  такую  "глупость" без
твоего согласия.
     Шведские  кроны,   обмененные   на   франки,   становятся   французской
государственной    рентой,     "национальной    подпиской",    "добровольной
контрибуцией"... и  понемногу распыляются, как и предвидела Мари. Мадам Кюри
сдает свое золото во  Французский банк.  Служащий,  принимавший его, берет у
нее монеты, но с негодованием отказывается отправить в переплавку знаменитые
медали. Мари  нисколько не чувствует себя  польщенной. Она  считает подобный
фетишизм  нелепостью  и,  пожав  плечами, уносит  коллекцию своих  наград  в
лабораторию.

     * * *

     Иногда, если выпадает  свободный  час,  мадам Кюри садится на скамью  в
саду на улице Пьера Кюри, где растут ее любимые липы.  Смотрит на опустевшее
новое здание Института радия.  Думает о своих сотрудниках, ныне фронтовиках,
о  своем  любимом  ассистенте, геройски  погибшем  поляке  Яне  Данише.  Она
вздыхает. Когда же кончится этот кровавый ужас? И  когда можно  будет  снова
взяться за научную работу?
     Мари не томится в бесплодных мечтах и, не переставая воевать, готовится
к мирной жизни. Она находит средства перевезти лабораторию с улицы Кювье  на
улицу Пьера Кюри. Упаковывая, нагружая  и разгружая, ведя свой рентгеновский
автомобиль  от  одного здания к  другому, она  выполняет  свой труд муравья,