Николай Греч, которого за изворотливость называли «двудонным», подручный 
Булгарина и недруг Пушкина, однако в ту пору склонный к некоему либерализму, 
вспоминал впоследствии, делая вид, что об авторстве он не ведает: «Нельзя 
сказать, чтоб и тогда были довольны настоящим порядком дел... Порицания 
проявлялись в рукописных стихотворениях. Самое сильное из этих стихотворений 
было «Орлица, Турухтан и Тетерев», написанное не помню кем».

То, что басня «Орлица, Турухтан и Тетерев», как и прежние сатирические 
сочинения Давыдова, сразу же легла на стол Александра I и вызвала его бешенство,
 несомненно. Мстительный и злопамятный, он не забудет сей обиды никогда и 
неоднократно сумеет доказать это.

А пока же над буйною головою Дениса сгущалась и клубилась безмолвная грозовая 
туча государева гнева.

На Давыдова за малейшую промашку, а то и без оной одно за другим посыпались 
дисциплинарные взыскания по службе. От них не было никакого продыха. Наконец, с 
некоторою оттяжкой, грянул и тяжелый державный гром: 13 сентября 1804 года 
Денис Давыдов был исключен из гвардии и переведен в Белорусский армейский 
гусарский полк, расквартированный в глухом местечке Звенигородке Киевской 
губернии. Подобострастный Павел Кутузов торжествующе снял с Дениса знаки 
отличия кавалергарда. Отбыть из Петербурга строжайше предписывалось — 
немедленно.

По той поре наказание это было весьма суровым, а если точнее — 
изощренно-суровым, поскольку изгнание из гвардии само собой подразумевало 
запятнанную честь провинившегося. Считалось, что в армейские полки отсылаются 
по обыкновению великосветские карточные шулеpa, схваченные за руку казнокрады 
либо трусы, проявившие перед лицом товарищей заведомое малодушие.

Дениса как могли утешали на прощанье и Александр Михайлович Каховский, и брат 
Евдоким, и князь Борис Четвертинский, который клятвенно обещал незамедлительно 
начать настоятельные хлопоты по возвращении его в гвардию, и прочие 
друзья-приятели.

Однако делать было нечего, и Денис, переодевшись покуда в штатский сюртук и 
взяв с собою Андрюшку, выехал на почтовых в Киевскую губернию.

Впрочем, все оказалось не таким уж страшным. Звенигородка — большое торговое 
село, населенное вперемешку украинцами, поляками и евреями, хотя и пыльное, но 
удивительно песенное и утопающее по плечи в чуть тронутых багрянцем тучных 
садах, где еще, словно луны, светились поздние яблоки, — Денису понравилось. 
Новые приятели по полку, до которых, как стало сразу же известно, уже 
докатилась громкая слава его сатир и басен, встретили восторженнои вперебой 
искрение предлагали свою дружбу.

Настроение у Дениса поднялось. Да и молодость (ему недавно исполнилось 20 лет) 
отнюдь не располагала к унынию. Тем более что в богатых звенигородских домах и 
окрестных именьях уже гремели осенние хотя и простенькие, но балы, а пышнотелые 
малороссийки и не отличающиеся строгостью нравов знойные полячки весьма 
благоволили к гусарам. «Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, — напишет он 
впоследствии о себе, — покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился 
плясать мазурку до упаду».

Очень скоро Давыдов, к своему удивлению, почувствовал себя в полку более своим 
человеком, чем это было в Петербурге. Если там ему волей-неволей почти всегда 
приходилось с горечью ощущать ограниченность своих средств по сравнению со 
своими состоятельными родственниками и друзьями, то здесь в этом плане все были 
примерно равны. Да и расходы в Звенигородке не шли ни в какое сравнение со 
столицей: при местной дешевизне даже при скромном достатке Денис с Андрюшкою 
чувствовали себя чуть ли не королями. Пришелся по сердцу Денису и царивший в 
гусарском кругу совершенно иной, чем у кавалергардов, дух вольного офицерского 
братства, с его веселой, бравирующей бесшабашностью, презрением к опасностям и 
пренебрежением к богатству. Этот веселый и лихой дух всею своею русскою сутью 
бунтовал и противился против официального формализма и казенщины, против 
механических «прусских порядков», насаждаемых в армии.

Живым его воплощением для Дениса явился в первую очередь разбитной и разгульный,
 отчаянный рубака и бессребреник, троюродный брат Сергея Марина, гусарский 
поручик Алексей Бурцов, с которым он как-то сразу сошелся более других. Натура 
его была кипящею и буйной, совершенно не умещающейся в твердые берега здравого 
смысла. Он мог, например, отдать первому встречному нищему свой последний 
золотой червонец, потрясти еврея-шинкаря, обиравшего округу, и, потребовав у 
него под пистолетом долговые книги, изрубить их саблею «в песи»; ворваться на 
чужую свадьбу, прослышав от кого-то, что невесту выдают против воли, и 
расстроить вконец сие торжество; въехать на коне на спор в дом дворянского 
предводителя... Да мало ли чего мог еще забубенная голова Алешка Бурцов, 
голубоглазый красавец с желтыми пшеничными усами, известный всей армии.

Ему-то и посвятит Денис Давыдов свои лихие и звонкие гусарские «зачашные песни»,