наступления своей армии, но эти вопросы не затрагивали главного. 

В конце концов все свелось к Самсонову. И командование фронтом, и Верховное 
командование, и военный министр Сухомлинов, и министр иностранных дел Сазонов, 
и государь, и сотни других людей в Петрограде /уже переименованном/, 
Барановичах, Белостоке решили, что отвечать за катастрофу должен покойный 
командующий. 

На Самсонов был героем и мучеником! Его невозможно было ни в чем обвинить, он и 
без того унес с собой все чужие грехи. Тогда разделили имя Александра 
Васильевича на две половины - Самсонова-рыцаря и Самсонова-генерала, и вознесли 
бесстрашие и мужество рыцаря и осудили безрассудство генерала. Таким он и 
должен был остаться в истории, милым, благородным, немного жалким героем, в 
котором что-то от Иванушки-дурачка, что-то от Добрыни, что-то от ушедшей поры. 

Родное отечество воздвигло над безвестной могилой памятник виноватой жертве. 

Тем временем с Юга-Западного фронта пришло известие о взятии Львова, а из 
Франции - об отступлении армий Клука и Бюлова после битвы на Марне. 

Начальный период войны закончился. 

Русские не овладели Берлином, немцы не заняли Парижа. О скором окончании войны 
быстрым наполеоновским ударом, на что надеялись в начале августа все ее 
участники, теперь нечего было думать. Новые имена страдальцев, убитых, раненых, 
пропавших без вести, ежедневно выбрасывались на страницы газет, и Александр 
Васильевич все больше отдалялся от живых. 

История его жизни завершилась. 

Но осталась одна человеческая душа, которая не могла считать Самсонова мертвым. 


Она не знала, что делать, как искать следы мужа, верить или не верить 
соболезнованию государя. Она была еще очень привязана к живому Александру 
Васильевичу. 

Екатерина Александровна переехала с детьми в Елисаветград, поступила сестрой 
милосердия в госпиталь Елисаветрадской общины Красного Креста и убрала волосы 
под белую косынку с красным крестом. 

Ей полагалась пенсия, однако Екатерина Александровна не подавала прошения и 
никаких денег из казны не получала. Она еще уповала на чудо. 

Державная сторона жизни, на которую она привыкла опираться при муже, теперь 
отходила от нее, заменялась новой силой сострадания и долга. 

Особенное впечатление произвел на Екатерину Александровну поручик Тельнихин, 
раненый в кисть левой руки и перенесший три операции - сперва ему отрезали 
кисть, потом руку по локоть, потом плечо. И вот он смотрел на Екатерину 
Александровну с твердой улыбкой и спрашивал, не мерещится ли ему вновь 
гнилостный запах из-под повязки. Запах мог означать только распространение 
гангрены. 

Тельнихин был первым, уходящим не ее глазах. Он еще надеялся, а она знала, что 
никаким его надеждам не сбыться. 

Но она ведь тоже еще надеялась! И кто-то, наверное, тоже знал, жил ли ее муж 
или вправду его больше нет. 

Кто это знал? Жилинский? Немцы? Или один Бог? 

Гнилостный запах становился все сщутимее, и Тельнихин перестал спрашивать о нем.
 Однажды Екатерина Александровна промыла мокрую рану, наложила новую повязку и 
хотела уйти, он попросил, чтобы она посидела рядом с ним. Ей же было некогда, 
она стала шутливо отговариваться, невольно перенося на него свое ощущение 
здорового человека, у которого много времени для жизни. Круглое, гладкое, как у 
ребенка, лицо Тельнихина покрылось красными пятнами, гляза сузились, а рот 
раззявился и раздался крик. Поручик кричал, тряся единственной рукой, без слов, 
что-то звериное и вместе с тем понятное. Это кричала сама жизнь Тельнихина. 

После этого случая он переступил черту и успокоился, сделался сосредоточенным. 
Екатерина Александра видела, что скоро к нему придет священик. Взгляд 
Тельнихина светлел, наполнялся слезами. 

Где-то лежали погребенные бойцы, мучились в лагерях военнопленные, и страдание 
все больше заполняло отечество. 

Екатерина Александровна подошла к поручику, когда он спал, остановилась и 
услышала какое-то бормотание, потом он вздрогнул и отчетливо произнес: