с каждым днем добровольцы начинали все больше понимать, что московский поход 
уже завершился, надо думать о спасении армии. 

Наступил новый период белой борьбы. На протяжении огромного фронта в 1150 
километров у белых было всего 48 400 штыков и 22 000 сабель. О сплошном фронте 
не могло быть и речи. К тому же, как всегда при отступлении, резко обозначились 
тыловые противоречия и столкновения генеральских позиций. Ко всем трудностям 
добавлялись вспышки сепаратизма на Дону и Кубани, где во избежание подъема цен 
на продукты питания запретили их вывоз за пределы областей. То есть добровольцы 
как бы официально объявлялись чужими. 

В свою очередь генерал Май-Маевский издал приказ, запретивший на Украине 
преподавание в школах на украинском языке. 

Все это происходило в рамках белого движения, единой борьбы с большевиками. 

"Единую и неделимую" на самом деле объединяла только военная сила, да и то 
всегда чувствовалась разница между добровольцами, донцами и кубанцами. 

В тылу же безраздельно властвовала "колдунья в шапке-невидимке". Это название 
журналисты из "Донских ведомостей" дали безудержной спекуляции, с которой не 
могли справиться ни гражданские, ни военные власти. Ни строгие приказы, ни 
аресты, ни реквизиции не смиряли безудержность "колдуньи". Среди арестованных 
были даже и офицеры. Так, в Новороссийске за хищения вина из казенного имения 
Абрау-Дюрсо был арестован чиновник для особых поручений при черноморском 
губернаторе де Роберти. 

Кого было винить? 

В октябре генерал Врангель приказал повесить заместителя начальника станции 
Царицын, весовщика и составителя поездов. Они за взятки отправляли с воинскими 
эшелонами частные грузы, задерживали раненых и снаряжение. Бедняги попали под 
железное колесо, оно изрубило их, но вокруг все оставалось по-прежнему. 

Обвинять стрелочников и чиновников можно было до бесконечности. 

А виноватый вместе с тем был совсем рядом. 

Среди офицеров широко расходились письма Врангеля Деникину с жесткой критикой 
стратегии Главнокомандующего, не пожелавшего соединиться с армией Колчака. 

Некоторые начинали понимать, что национальная Россия в отличие от красной не 
получила яркой объединяющей идеи, что деникинское правительство, Особое 
Совещание, - это неопределенная смесь монархистов, либералов, кадетов. Смесь 
малодейственная. 

В середине ноября кадет Астров подал Деникину записку: "Тезисы по вопросу о 
политическом курсе". Он нарисовал безнадежную картину разложения Белого 
государства и разрыва связей между народом, армией и торгово-промышленными 
кругами вкупе с интеллигенцией. Требовались новые идеи, новый курс. 

Но кто мог проложить этот курс? 

Деникину предстояло совершить немыслимый в его положении выбор: круто повернуть 
от монархическо-консервативного направления к либеральному. Но это бы означало, 
что основные силы офицерства его бы не поняли. 

Главнокомандующий был зажат историей в тиски. Ему не суждено было из них 
вырваться, чуда "спасения утопающего в двенадцатибальный шторм" не могло 
произойти. 

Кутеповский корпус отступал. 

Сдали Курск, откатывались к Харькову. Отстоять город было трудно фланги были 
оголены, постоянно была угроза окружения. 

Оставляемый войсками город - жалок и беззащитен. Когда уходит одна власть и еще 
нет другой, наступает короткий промежуток, бездна безвластия. В этот период ни 
у кого нет защиты, все дозволено, и только Господь взирает с ужасом на грешных 
людей. 

Предчувствие отхода белых повергало Харьков в тоску. Уже бездна обламывала края 
военного порядка, уже лихие молодцы пытались взламывать пакгаузы и грабить 
обывателей. 

Кутепов распорядился своему конвою и охранной роте обходить улицы и вешать 
грабителей на месте преступления. 

Казалось, что только и остается - расстреливать и вешать двуногих зверей. 
Полтора года гражданской войны не прибавили никому милосердия и сердечности.