Восемнадцатого июня автомобиль штаба Белорусского военного округа, 
направлявшийся из Витебска в Смоленск, возле местечка Рудня был остановлен 
Марией Владиславовной и Петерсом. Шофер отказался их везти и был сразу убит. 
Помощник шофера довез боевиков до станции Дретунь, отстоящей от Рудни на 207 
километров по железной дороге. Граница была уже близко. Неподалеку от Полоцка в 
трех десятках километров проходила желанная разделительная полоса, - в данном 
случае между жизнью и смертью. 

Здесь судьба в последний раз улыбнулась Марии Владиславовне, не позволив ей 
попасть в руки красноармейцев. Граница была отрезана лагерями и полигонами 
красноармейцев. Мария Владиславовна и Петере шли лесом, неожиданно вышли на 
полковую хлебопекарню, и какая-то женщина, увидев их, закричала. Мария 
Владиславовна выстрелила, попала ей в ногу. Они побежали. Но куда бежать? 

Все, Мария Владиславовна. Спереди и сзади русские люди с винтовками, враги ваши.
 

Она подняла револьвер к виску, крикнула им: 

- За Россию! - и выстрелила. 

Петерс молча выстрелил себе в рот. 

Теперь Мария Владиславовна была свободна от всех преследований, от всех мучений.
 

Маленькая девочка на лошади, барышня-смольнянка на балу, молодая жена в 
подвенечном платье, вольноопределяющийся под германскими пулями, кавалерийская 
атака в Северной Таврии... - все летит, летит и гаснет навеки. 

Дальше террор еще продолжается какое-то время по инерции. Группа Ларионова 
устроила взрыв в Ленинградском партклубе, было ранено 26 человек. Затем была 
направлена одна, а сразу за ней и другая группа боевиков. Они попали в руки 
чекистов. 

В июне в Варшаве был убит девятнадцатилетним юношей Борисом Ковердой советский 
посол Войков, бывший ровно десять лет назад комиссаром Уральского совета во 
время убийства Николая II и его семьи. 

Больше в 1927 году заметных террористических актов не было. 

На следующий год Кутепов посылал боевиков организовать покушение на Бухарина. 
Ничего не вышло. 

Этот год был в России мучительным для многих, ибо крестьяне перестали 
поставлять зерно в необходимых объемах и против них впервые после военного 
коммунизма стали применять насилие. 

После двух предыдущих урожайных лет крестьяне наконец ощутили уверенность. Хлеб 
давал им силу для того, чтобы пережить инфляцию и надвигающуюся угрозу войны. 
(В мае 1927 года Великобритания разорвала отношения с СССР, в России шли 
разговоры о близкой войне). В шатком советском мире крестьянину можно было 
уповать только на себя. И он становился врагом властям, кулаком, с которым надо 
бороться. 

Крестьянин оказался не готов к социализму. Ему не было никакого дела до мировой 
революции, до индустриализации, до построения социализма в одной отдельно 
взятой стране. Хотя сталинский лозунг "социализм в одной стране" воспринимался 
на Западе как скрыто националистический, он вскоре должен был раздавить русских 
в железных жерновах радикального переустройства. 

В этом железном панцире, медленно истекая кровью от непосильной тяжести, Россия 
поднималась загадочным исполином. 

Из Парижа трудно было все разглядеть в деталях, но в общем вырисовывалась 
страшная картина: начиналась новая война большевиков со своим народом. Как 
говорил Сталин на собрании актива Ленинградской партийной организации 13 июля 
1928 года: "Надо было прежде всего ударить по кулакам и спекулянтам, 
взвинчивавшим цены на хлеб и угрожавшим стране голодом... пустить в ход 
чрезвычайные меры". Через год он ответил сам себе на пленуме ЦК: "А что в этом 
плохого? Почему нельзя иногда, при известных условиях, применять чрезвычайные 
меры против нашего классового врага, против кулачества?" 

Старая Россия с ее общинным миром, который начал гибко реформировать Столыпин, 
на этот раз должна была погибнуть. Чтобы возродиться - в чем? Без своих церквей,
 без православного царя, без чувства, созвучного ощущению вечности. Народ 
должен был превратиться в топливо государственной машины. 

Но несмотря на весь ужас происходящего эксперимента над живыми людьми,