— Мы ведь тоже из морской семьи. Мою мать в тысяча семьсот первом году по 
велению царя Петра отправили сюда. Каждый десятый двор должен был поставить 
одну девицу для вступления в брак с солдатами, а остальные дворы — снабдить ее 
всем необходимым. И кроме того, дать двадцать рублей приданого. Вот она и вышла 
замуж за моряка. И мой покойный муж тоже был моряк, — словоохотливо 
рассказывала Марья Никитишна.

Она оказалась более разговорчивой, чем ее сестра, Настасья Никитишна, и 
держалась так, что Феде казалось, будто он давным-давно знает ее.

— А вы когда же познакомились с Любушкой?

Федя зарделся. Говорить о том, как он спас снегиря, не хотелось.

— Верно, где-либо в церкви, — улыбнулась Марья Никитишна, — или на гулянье. Вот 
у нас, в роще, с мая месяца по воскресеньям гулянье… Что, Любушка здорова?

— Ничего, здорова. Я ее всего два раза видел… Я с Балтийского… Меня отправили 
сюда. Ехал, остановился на Васильевском острову…

— Да, там живет моя старшая сестра, Настасья. Домик-то у нее в третьем годе 
сгорел…

Ушакову хотелось сказать: знаю, сам видел, но — смолчал.

— Вас как же звать?

— Федор Ушаков.

— Я уж Феденькой стану звать, по-стариковски. Вот я вас пирогом с капустой 
угощу, — поднялась Марья Никитишна.

Ушаков не отказывался: он чувствовал себя здесь просто и хорошо. И главное, 
можно свободно говорить о Любушке — это же не с насмешником Пашкой Пустошкиным: 
не засмеет!

Марья Никитишна поставила пироги, флягу с водкой, угощала.

От водки Ушаков отказался — он не любил пить.

— Одну-единственную. В вашем морском деле — надо. Пьяницей быть — сохрани 
господи, а придешь с вахты мокрехонький, водкой только и отогреешься и 
спасешься! — уговаривала хозяйка. — Первая рюмка и называется «прошеная», а 
вторая уже — «непрошеная»!

Пришлось выпить «прошеную» и закусить пирогом, — пироги были отменные.

Марья Никитишна расспросила его обо всем: откуда родом, сколько имеет душ 
крепостных, где и на чем плавал. В морском деле она разбиралась словно 
заправский моряк.

В беседе Ушаков не заметил, как заблаговестили к вечерне. Он хотел уже 
прощаться, когда в комнату вошел высокий красивый человек. Федя сразу признал: 
это был грек. Грек учтиво поздоровался, пожелал «приятно кушать» и прошел в 
соседнюю комнату, о которой Федя почему-то думал, что она Любушкина…

— Это мой постоялец, — зашептала через стол Марья Никитишна. — Павел Зосимович 
Метакса. Грек. Он поставщик в адмиралтействе. Гарпиус поставляет. Хороший, 
богатый человек…

У Феди почему-то сразу испортилось настроение. Румянец покрыл его щеки. Он 
сидел, сдвинув свои густые брови. И все его лицо — с тяжелым, выступающим 
подбородком — стало старше и суровее.

Корпусные товарищи увидали бы: Федюша чем-то сильно недоволен. Такого лучше не 
трогать!

Он поднялся, поблагодарил за угощение и стал одеваться.

— Еще раз спасибо, родной! Спасибо, сынок! — говорила на прощанье Марья 
Никитишна. — Приходи же, Феденька. Вот Любушка приедет, — пела она. — Пишет: к 
николину дню постарается…

Ушаков шел, невольно высчитывая в уме, сколько дней осталось до зимнего николы.

Грек очень не нравился Феде, хотя ничего худого о нем Ушаков сказать не мог.