сухому, желтоватому лицу. Давыдов и он приходились сродни. Но разность 
возрастов, а может быть, и что-то другое, мешала их близости. Пылкая 
искренность и порывистый нрав старшего родственника казались молодому Раевскому 
старомодными и смешными чудачествами, вроде пудреной косы или коротеньких 
панталон. Давыдов вскочил с шинели и накинул ее на себя. 

- Блажен, - воскликнул он, - трикрат блажен, кто, вынув мокрый сапог из 
стремени, идет к себе в сухой и теплый угол! Блажен, кому добрый походный 
товарищ, самовар, затягивает свою бесконечную вечернюю песню про родные края и 
бывалые веселые дни! О, лихой запевало в хоре воспоминаний, как я люблю тебя! 
Вон наш старый господский дом, Александр. Пойдем туда! Нет самовара запоют 
стены... 

В доме хозяйничали солдаты. Лаковый пол круглого зальца был усыпан осколками 
разбитых зеркал, диваны и кресла ободраны. Гумар Циома колотил палкой по 
хрустальной люстре и трясся от хохота, наблюдая, как алмазным дождем 
разлетались ее длинные подвески. Давыдов вспыхнул. 

- Зачем ты это делаешь, осел? 

Циома бросил палку за окно, вытянулся, снял кивер и, задыхаясь от смеха, 
пролаял громовым басом: 

- Да так, ваше высокоблагородие, щобы хранцу не прийшлося. 

Давыдов поднял руку. Он хотел наградить патриота зуботычиной. 

- Вот, вот, - язвительно сказал Раевский, - что же делать! Прошлое переходит в 
будущее, и мы ясно видим, как это совершается. А ежели, по неловкости своей, 
этот болван и вас заденет? 

- Не заденет! - отвечал Давыдов, опуская руку. - А от твоей философии сильно 
воняет Игнатием Лойолой. Не люблю! Родине - все! Прав гусар! Бей, Циома! Кроши! 
Благословляю! 

Раевский усмехнулся. 

- Хоть и оба мы, дядюшка, к партизанству склонны, но воображение мое не до 
такой степени, как ваше, распалено... 

- Ты партизан? - с изумлением спросил Давыдов. 

- Конечно. Иного лишь несколько рода, чем вы. Вспомните историю мою с письмом 
Багратионова лакея. Другую - с графом Михаилом Семенычем Воронцовым, коего 
раздел я до костей при народе. Партизан настоящий! И, подобно вам, терплю 
гоненья... 

- Экий ты, Александр! - задумчиво проговорил Давыдов. - И когда вы, такие, 
успели народиться? Ты да Чаадаев Петр... Оба - дети, но ты - желт, а он - лыс. 
Жаль мне вас, дети! Нет, партизанство ваше - не мое дело, а мое не ваше. Вам 
ходу нет и не будет. Граф Михаиле Воронцов рассчитается с тобой за издевку и 
через десять лет. А мне ход есть. Письмо князю Петру Ивановичу написал я. 
Олферьев обещал пособить в доставлении. Идем к Алеше! 

В овине горела свеча под бумажным колпаком, и мутные отсветы ее колеблющегося 
пламени причудливыми тенями плясали на бревенчатых стенах. Багратион только что 
вернулся от Кутузова. Разговор с фельдмаршалом был долог и ровен, мягок и 
спокоен. Сколько вопросов было обсуждено без споров и решено согласно! Все это 
вперемежку с воспоминаниями, с тонкими и умными речами о Петербурге, о 
Наполеоне и его маршалах, о берлинских слизняках-политиках и мишурных 
австрийских генералах. Светлая голова у Михаилы Ларивоныча! Недаром говаривал о 
нем Суворов: "И Рибас{94} не обманет!" Однако в ночной беседе этой было и нечто 
такое, от чего сидел сейчас Багратион, крепко ухватившись за виски обеими 
руками и запутав длинные пальцы в крутых кудрях. Как ни тяжело было князю Петру 
подчиняться Барклаю, но было в этой тяжести и нечто легкое: уверенность в своей 
правоте, возможность раздражаться, спорить, шуметь и требовать от имени ста 
пятидесяти тысяч человек. Правда, потом это изменилось: нарушилась уверенность 
в своей правоте, оказались ненужными споры, притупилось раздражение и все 
заслонилось надеждой на скорый приезд Кутузова. Уже в Дорогобуже Багратион знал,
 что Барклай, отступая, не делал ошибки. Но не сомневался также и в том, что 
отступлению этому настал естественный конец. Не отдавать же Москвы без боя? Да 
какое же русское сердце может выдержать одну мысль эту? И Барклай не спорил. 
Все было готово для боя. Багратион успокоился и ждал. Приехал Кутузов. В 
Цареве-Займище и сам фельдмаршал, и Барклай, и все до одного генералы говорили 
о бое так, как будто неизбежность его сама собой разумелась. Лишь Беннигсен 
доказывал и требовал. И Кутузов был согласен. Кому, как не Багратиону, знать 
Кутузова? Князь Петр Иванович не тревожился. С тех пор прошла неделя. В чем? В 
отступлении. Через несколько часов армия снова снимется с биваков и отойдет еще 
на двенадцать верст к Москве - к Бородину. Что же такое происходит?