Глава тридцать четвертая 

"Ее высокоблагородию, Анне Дмитриевне Муратовой, в городе Санкт-Петербурге, у 
Пяти Углов, в доме генеральши Леццано. 

Милая, милая Netty! 

Не знаю, должно ли письмо мое порадовать или огорчить тебя. Наша жизнь 
исполнена чувствований противоречивых, и каждый новый день так тесно 
переплетает хорошее с дурным, что уже не ищешь первого и не опасаешься второго. 
Я писал тебе о контузии, полученной мною при отступлении от Смоленска, о 
жестоких страданиях, и о том, как ждали лекаря, что не нынче-завтра откроется 
на бедре моем антонов огонь. Все миновалось! Страхи оказались пустыми. 
Провалявшись десять дней, я встал с моего тарантаса и пошел, как евангельский 
расслабленный после исцеления. Только одра своего не понес я, ибо тарантас мой 
был неподъемен. Я очень мучился от проклятой контузии, но если бы знала ты, как 
я жалею, что это не рана и что руки, ноги, грудь моя - целы. Контузии, как бы 
ни были они тяжелы и опасны, не пользуются у нас уважением. О них говорят 
презрительно. Кровь, пролитая из огненной раны, кость, развороченная свинцом, 
рука или нога, отполосованные хирургической пилой, - вот что уважается и 
ценится как заслуга чести и триумф благородства. "Он контужен" - это одно. "Он 
тяжко ранен!" - это совсем другое. Дух наш таков, что лишь непоправимое может 
нас успокоить. В таком печальном настроении вернулся я к моему любезному князю 
и, наслаждаясь счастливой близостью с этим необыкновенным человеком, делаю то, 
что он приказывает, с ревностью и усердием, перед которыми меркнет вся моя 
прежняя старательность. 

Однако случилось так, что первое же поручение князя поставило меня лицом к лицу 
с очень неприятными впечатлениями. Я должен был передать несколько добрых слов 
Багратиона генералу Барклаю (они уже не враждуют) и отправился в избу, где 
стоит наш бывший главнокомандующий. Это было вечером, на другой день после 
приезда к нам фельдмаршала. Барклай в глубокой задумчивости сидел за столом, на 
котором чадила оплывшая от неснятого нагара свеча. Его лицо, на котором обычно 
очень трудно бывает разглядеть что-нибудь внутреннее, явственно отражало на 
себе невыразимую грусть. Я исполнил поручение. Он кивнул головой, не промолвив 
ни слова, и опять задумался. О чем? Со всех сторон доносится до него 
оскорбительная кличка изменника. На смену ему прибыл в армию новый вождь. 
Войска, которыми он до сих пор предводительствовал, стоят у ворот Москвы. Мне 
стало жаль Барклая, и я подумал: "Вот жертва счастья, которое несправедливо 
даже к своим избранникам!" Tel brille au second rang, qui s'eclipse au 
premier{93}! С этими философскими мыслями я вышел из избы. 

За углом, в полной темноте - дело происходило вечером, - я столкнулся с 
ротмистром фон Клингфером, адъютантом генерала Барклая. Это тот самый офицер, с 
которым мне должно было драться в Смоленске. Я писал тебе об этой истории, ее 
странном исходе и встрече нашей в лазаретном обозе. Мне было худо. Клингфер 
тяжко страдал от раны в плечо. Люди выдумали позолоту, потому что золото редко. 
А вежливость изобрели, чтобы прикрывать ею недостаток добра в человеческих 
отношениях. Когда судьба уложила нас рядом в тарантасе, мы начали с вежливости. 
Но ничто так не сближает людей, как совместное страдание. Воля здесь не 
участвует. И вскоре Клингфер и я нашли тот деликатный язык общности, 
разговаривая на котором, легко договориться и до дружбы. Плечо Клингфера зажило 
довольно быстро. Расставаясь, мы оба чувствовали, что кровавое решение, к 
которому стремились в Смоленске, не лучшее и не единственное... 

Моя маленькая сестрица! Мне кажется, что при глубоком знании людей очень трудно 
чем-нибудь воодушевляться. Но я плохо знаю людей, и поводы для воодушевления 
подстерегают меня в жизни на каждом шагу. Встрече с Клингфером за углом 
Барклаевой избы я обрадовался почти как встрече с братом. Мы крепко пожали друг 
другу руки, и я с естественным пылом заговорил о событиях: 

- Слава богу, ропот в войсках стихает. Они чувствуют наступление торжественных 
дней великой развязки и отмщения. Их ведет маститый вождь... Говорят, что 
фельдмаршал настаивал перед государем на полной свободе действий и получил ее. 
Это - конец отступления и вернейший рецепт победы... 

- Я все это знаю, - с неожиданной холодностью отвечал мне Клингфер, но почему 
вы думаете, что Кутузов поведет армию прямо к победе? Едва ли! Он хитрей, чем 
вам кажется. Отстранив от главного командования генерала Барклая, он будет 
продолжать его линию, так как других, правильнейших, нет. 

Грустная фигура Барклая стала у меня перед глазами. Ему было тяжело. Но бог с 
ним! Не погибать же из-за него армии и России! Странная мысль пришла мне в 
голову. Вот разница между сторонниками и близкими Барклаю людьми и нами, кто 
всеми чувствами своими с Багратионом, а надеждами с Кутузовым: те служат 
Барклаю, оскорблены за него и хотят подчинить общее будущее судьбе этого 
человека; мы же служим не Багратиону, не Кутузову, а России и нашему славному 
народу, в своем доверии и любви к вождям мы не отделяем их от народа и армии ни 
в настоящем, ни в будущем. Не знаю, достаточно ли понятно выразил я мысль, 
которая вдруг потрясла меня и с поразительной ясностью показала, как глубока и