ему ядро к ногам и 
пошлем к рыбам, — хмуро посмотрел на командира пиратов Ушаков. Тот продолжал 
молчать, и только когда два дюжих русских моряка подхватили его под руки, 
что-то закричал.

— Ваше превосходительство, он кричит, что вы будете отвечать перед французской 
короной.

— За что же это? — нервно дернул головой Ушаков. — Он слышал что-нибудь о 
Декларации, о свободе морской торговли? Может быть, это не он хотел ограбить 
купцов?

— Он говорит, что то не купцы. Они везут военную контрабанду в Гибралтар.

— Откуда он взял? Мы проводим их на Мальорку к испанцам, союзникам Франции, и 
они там будут разгружаться. А ему придется здорово раскаяться в своем разбое. 
Пусть поднимет голову и посмотрит в глаза своим жертвам. — Капитан каперского 
судна поднял голову, крикнул: «Вива, Франс! Вива!..» И внезапно замолк, 
остановив взгляд на уходящем с палубы капитан-лейтенанте. Корсарский вожак 
рванул себя за стянутый узлом на груди платок и голосом, полным отчаяния, 
простонал: «Федор...» Ушаков остановился, обернулся, внимательно и строго 
посмотрел на разбойного капитана. Тот же сделал шаг к нему, стал бить себя в 
грудь:

— Федор! Се муа! Се муа! Де Шаплет!

Да, обросший, с закутанной в тюрбан головой, в варварийских шароварах, человек 
был Виктором де Шаплетом. Не тот щеголеватый, элегантный капитан французского 
парусника, с которым он три года назад пировал в Ливорно, а разбойного вида 
предводитель каперского корабля, который, не будь ушаковского «Виктора», 
захватил бы в плен экипаж, ограбил корабли, продал их, а может, и людей в 
рабство алжирским беям.

— Что же ты бандитом заделался? — сокрушаясь, спрашивал Ушаков Виктора в своей 
каюте, где отпаивал чаем уже распрощавшегося с жизнью командира каперов.

— Знаешь, Федор, нужны деньги, нужно богатство. У нас без этого жить нельзя, — 
помешивая чай, устало рассказывал де Шаплет.

— Но не грабить же на больших дорогах из-за этого. Я ведь тоже замков не имею в 
России. Служу Отечеству. В этом нахожу опору для честного бытия!

— А кто тебе сказал, Федор, что я не служу отечеству? Меня снабдили порохом, 
провиантом, солониной в Тулоне. Сняли только французский флаг. И я рыскаю по 
всему побережью, перехватываю все, что идет в Гибралтар. — Де Шаплет сокрушенно 
вздохнул. — Да и не только в Гибралтар...

О быстрых рейдах, ночных атаках, незаметном прохождении вдоль берега, схватках 
с английскими крейсерами, как будто дождавшись наконец слушателя, долго 
рассказывал пленный капитан в тот вечер Ушакову.

— Надоело, Федор, руки марать, — признался он к концу беседы. — Но наш флот 
бездействует. Все большие битвы проигрывает. А я мелкие выигрываю.

...Утром торговые корабли вошли в порт Магон. Ушаков отпустил французов на 
уходящем в Тулон датском «нейтрале», помахал отъезжающему де Шаплету.

— Переходи к нам на службу, Виктор, моряк ты отменный, у нас заметят. Или 
приходи на торговом, охранять буду!




Граф Северный


В Европе с любопытством восприняли эту таинственную пару. Графа и графиню 
Северных принимали пышно и с почестями, долженствующими означать принадлежность 
к императорской фамилии. Опережающая их приезд молва оповещала — прибыл русский 
наследник престола и его жена. Но наследник ли? В голове Павла выстраивался 
закон о престолонаследии: «Дабы не было ни малейшего сомнения, кому 
наследовать». Его мать, уже раз осуществившая нарушение традиции, была занята 
совершенно противоположными мыслями — она намеревалась полностью отстранить 
сына от наследования и заменить его великим князем Александром Павловичем: 
Павел чувствует окончательный разрыв с матерью, с Большим двором, нервничает, 
теряет опору, пишет в отчаянии в Смоленскую губернию своему главному советнику 
и вершителю предшествующей внешней политики России Никите Ивановичу Панину, 
который постепенно устранялся от власти. «Здесь у нас ничего нового нет... все 
чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; 
смеемся несмешному. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от 
людей, провождающих всю жизнь свою в таковом положении,