лся все труднее, коса 
ходила неровно, вот зацепилась за толстые стебли, и снова приходилось делать 
размах, на который уже не было силы. Отец не оглядывался, но Федя чувствовал, 
что он сердился, когда сын отставал. «Сердится батя! Нажми!» — все чаще 
приказывал себе Федя. Он заметил, что его маленькая коса ходит быстрее, когда 
носок ее чуть приподнимается вверх, и она вроде бы выплывает на волне травы, 
оставляя после себя успокоенное зеленое душистое море. Все гудело от напряжения,
 но было радостно: «Дожал, почти пожал». Все! Отец сделал последний перед лесом 
взмах, немного подождал и обернулся. Федор стал рядом. Мать спешила с опушки с 
запотевшей крынкой молока и собранными ягодами.

— Испейте, родимые! Испейте, голубчики!

Смотрела любовно и жалостливо, как жадно глотал Федя. Но выдержала и всхлипнула.


— И что ты, батюшка, заставляешь его косить. Не дворянское дело-то.

— Молчи, Параскева, а что дворянское? Великий Петр все мог делать своими руками 
и нас, преображенцев, к сему приучал. Столярничать Федька умеет, — стал он 
загибать пальцы, — лошадь запрягает, топором рубит, на лодке гребет, сеть 
ставить может, стрелять научу, грамоту знает, счет ведет. Что еще надо? Зимой 
поедем в герольдию на смотр, определять на службу будем. Хватит Степке гнезда 
зорить, да и Федька готов на государев счет идти. Хорошо бы к преображенцам, — 
мечтательно протянул отец, — вот бы где свет повидал да погулял, повоевал бы, — 
покрутил он ус.

— Не надо ему войн, пусть служит по гражданской части, — поглаживала по головке 
сына мать.

— Эко ты, будто царица, приказы отменяешь. Да кто из истинных дворян променяет 
военную службу на бумагомарание да откажется от ратных дел.

— А Ваня-то, сказывают, отказался...

— Негодник он и клятвопреступник, со службы сбежал, — затвердился и покраснел 
отец, — опозорил он Ушаковых.

Стало ясно, что речь шла об Иване Ушакове, что, сказывают, сбежал из гвардии в 
скит дальний. Мать не согласилась. Федя нечасто видел ее такой. Твердой, 
непреклонной, с горящими глазами.

— Нет, Федор, он же душу спасал.

— Душа в согласии с долгом должна быть, а он ее от обязанности увести хочет.

— Ты же знаешь, Федя, — мать положила руку на плечо отцу, — он в бога 
по-истинному верил, ни одно богохульство не прощал, несправедливости не терпел.

Отец сбросил руку и разгоряченно зачастил:

— Брось пустяки молоть! Когда? Когда сие было? Он со мной, бывало, и пил, и 
трубку курил, и плясал, и речи не для дамских ушей говаривал. Как он мог службу 
предать и бежать, нет, я ему не прощу...

— Ну и нашел чем хвалиться: пил, курил, — совсем рассердилась мать, — он ведь 
не к ворогу перебежал, а к богу!

— Бог тоже измен не прощает, — махнул отец рукой и встал.

Федя прислушивался, о чем спорят отец и мать. Ему казалось, что изменять никому 
нельзя. Нехорошо это. Дядю своего, которого видел всего два раза, он любил, 
богу верил, но долг, о котором говорил отец, и ему казался главным. Когда 
молилась мать, она все просила у бога заступничества и сохранения ее сыновей и 
близких, а отец и перед иконой испрашивал побед Отечеству, армии и флоту.

— А ты, Федор, в преображенцы или тоже в монахи хочешь? — хмуро спросил отец.

— Не-е, батя, я бы во флот пошел... — Отец удивленно поднял брови, мать охнула:

— Сынок, да кто же тебя надоумил сему?

— Волга, — отвечал Федя с гордостью. — Я быстрее всех плоты вязать научился, 
плавать и под водой сидеть дольше всех с камышиной, гребу без устали. Вот все 
ребята наши и соседские меня морянином и именуют.

Отец покачал головой, но не возразил: морская служба тоже государева и уже 
ласково шлепнул по спине:

— Иди погуляй! Поди, дед Василий голову заморочил. Федя быстро вскочил:

— Я на Волгу со Степаном. У нас там верша закинута.