боцман. Его никто не 
слушал, а парус дернулся и пополз. Долговязый как будто ждал этого и решительно 
вел:

		Генерал в нами гулял,
		Свинец-порох сокупал,
		Кострому-город стрелял.

Теперь уже матросы проворно и слаженно тянули канет и песню.

		Кострома-город приволье,
		Еды-кушанья довольно.

Парус почти распрямился, и долговязый еще раз продернул канат.

		Две девушки танцевали,
		Два молодца наезжали,
		Наезжали для тово,
		Полюбить было каво.

Осталось еще немного, и можно было вязать. Федор видел, как покрылись потом 
лица моряков, напряглись жилы, мокрые пятна выступили на спинах. «Перевели бы 
дух, — подумал он, — а то слабеют руки, не закрепят». Долговязый же был 
неугомонен. Он слегка качнулся вперед и, казалось, разрезал налетевший ветер. 
Тот, натыкаясь на него, обозначал бугристые мускулы и подчеркивал выступающие 
широкие кости. За спиной долговязого ветер как будто рассыпался на мелкие 
осколки, даже не раздувая рубахи стоящих следом моряков. А те, уже заведенные 
на четкий и размеренный рывок, раскачивались в такт и пели:

		Адна девка невеличка,
		Ана лицом круглолица,
		Анюшенька хороша,
		В косе лента алая,
		Сама девка бравая!

Развернутый парус весь распрямился и забрал ветер.

— Вяжи! — крикнул боцман. — За шкаторину. Есть! Трескают, то есть тянут вместе 
с песней, а без песни тяжче, господин мичман, — вроде бы извиняясь, повернулся 
боцман к Ушакову, и вытер пот со лба, будто и он тянул шершавый канат. — Я-то 
не знаю петь, а Тимофей у нас мастак, знает всякие — работные, палубные, 
плясовые, молодецкие, печальные, чужедальные, войсковые, солдатские, моряцкие. 
Откуда только берется?

Парус, прикрепленный к рее, затрепетал и стал уже частью корабля. Частью, 
которая вела пинк по серовато-зеленым волнам вблизи Норвегии.

— Отменно, мичман! — похвалил бесшумно показавшийся за спиной и наблюдавший за 
постановкой парусов, капитан. — Бывает и быстрее, но редко. К берегу близко не 
подходите, тут хоть и глубоко, но туманы оползают с фиордов. Я по этому пути 
вокруг Скандинавии ходил часто. Нелегкий путь. Холодный и коварный. Но вот 
придем в Архангельск, отдохнем!

Ветер гнал белые барашки волн, закудрявив ими море до горизонта.

— Пойдемте вниз, мичман, выпьем «ерша», — позвал капитан Глебов, — а вы 
следуйте строго на норд, — кивнул он штурману.

Тот криво усмехнулся.

— Про Архангельск опять будете рассказывать господину мичману. А я этот город 
не люблю. Ревель, вот где порядок и уважение к морякам.

— Зря, зря, штурман, — миролюбиво отозвался капитан. — Сей город уже сотни, а 
может, и более тысячи лет существует и до Петербурга славу русского флота 
поддерживал, а может, и составлял ее. Вам-то все остзейцы да чудь по душе. Они 
и мне не противны, но Архангельск своим прошлым тоже славен.

— Петр Петрович, я сии побасенки о крае знаю. Легенды хороши, когда они правда, 
хоть и далекая. А бедность готова приукрасить себя несуществующими подвигами.

Капитан начинал сердиться.

— Да я не о подвигах мнимых хотел бы напомнить господину мичману, что здесь 
впервые, а об истории этого края. Пойдем, Федор Федорович! — уважительно позвал 
он Ушакова.

Каюта капитана была оформлена без всяких лишних затей. На стене висела карта 
Севера Российской империи и Скандинавии. Зашел вестовой и, медленно ступая, 
поставил на стол два высоких бокала с напитками.

— Не