партийной борьбы, и боевая организация — только одним из учреждений партии 
социалистовреволюционеров. Хотя Каляев впоследствии, в речи своей на суде, 
стал на эту же точку зрения, в действительности он держался иной. Он полагал, 
как и мы, что центральный террор — важнейшая задача данного исторического 
момента, что перед этой задачей бледнеют все остальные партийные цели, что для 
успеха террора должно и можно поступиться успехом всех других предприятий, что 
боевая организация, составляя часть партии социалистовреволюционеров, близкой 
ей по направлению и целям, делает вместе с тем общепартийное, даже внепартийное 
дело, — служит не той или иной программе и партии, а всей русской революции в 
целом. Я добавлю к этому, что не только Каляев, но и все мы не сочли бы себя 
вправе высказывать публично, на суде, такие мнения: вступая в партию, мы брали 
на себя обязательство защищать на суде строго партийную точку зрения.
     Я помню мой разговор с Каляевым по поводу прокламации центрального 
комитета, изданной после 15 июля на французском языке в Париже: «Ко всем 
гражданам цивилизованного мира». В этой прокламации, между прочим, было такое 
заявление:
     «Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого 
заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, 
как это всегда делали наши героические предшественники „Народной Воли“, террор, 
как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм 
исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где 
нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях 
бюрократической лестницы, — мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу 
революционного права».
     Каляев возмущался этим заявлением. Он говорил:
     — Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, 
немцем. Вероятно, не делал бы бомб, вероятно, я бы вообще не занимался 
политикой… Но почему именно мы, партия социалистовреволюционеров, т.е. партия 
террора, должны бросить камнем в итальянских и французских террористов? Почему 
именно мы отрекаемся от Лункена и Равашоля? К чему такая поспешность? К чему 
такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться, — нас должны уважать. 
Террор — сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней…
     Я сказал ему на эти его слова то, что мне сказал Швейцер:
     — Янек, ты — анархист.
     — Нет, но я верю в террор больше, чем во все парламенты в мире. Я не брошу 
бомбу в cafe, но и не мне судить Равашоля. Он мне более товарищ, чем те, для 
кого написана прокламация.
     Моисеенко был согласен с Каляевым, Дулебов и Боришанский высказывались еще 
более резко. Рабочие, они допускали все средства в борьбе с наиболее опасным 
врагом — с буржуазией. Дора Бриллиант молчаливо одобряла такое их мнение. Эти 
разногласия, конечно, мало отражались на наших между собой отношениях. В 
организации в общем продолжал царить прежний дух взаимной любви и дружбы.
     Тогда же в Париже состоялся ряд совещаний нашего комитета по вопросу о 
дальнейшем образе действий. Было решено, что организация предпримет 
одновременно три дела: в Петербурге — на петербургского генералгубернатора, 
генерала Трепова, в Москве — на московского генералгубернатора, великого князя 
Сергея Александровича, и в Киеве — на киевского генералгубернатора, генерала 
Клейгельса. Наличный состав организации определялся лицами, бывшими в то время 
за границей; Мацеевский был в России, и относительно него было неизвестно, 
примет ли он немедленное участие в боевой работе. Мацеевский такого участия не 
принял: он ушел в польскую социалистическую партию. За исключением его и 
оставшегося за границей Азефа, боевая организация состояла в то время из: Доры 
Бриллиант, Дулебова, Боришанского, Каляева, Швейцера, Моисеенко, Ивановской, 
меня и Татьяны Леонтьевой.
     Татьяна Александровна Леонтьева, живя в Женеве, через Брешковскую 
предложила cвои услуги боевой организации. И на меня, и на Каляева она сделала 
впечатление, похожее на то, которое делала при первых встречах Дора Бриллиант. 
С первого же слова в Леонтьевой чувствовалась неисчерпаемая преданность 
революции и готовность во имя ее на жертву. Особенно понравилась она Каляеву, я 
же верил его чутью, и потому, не колеблясь, высказался за прием ее в члены 
организации. Леонтьева могла быть полезной делу террора не только своей 
готовностью отдать за него жизнь. Дочь якутского вицегубернатора, аристократка 
по матери и по матери же связанная с богатым и чиновным Петербургом, она могла 
надеяться быть представленной ко двору и, в счастливом случае, получить звание 
фрейлины. Она еще не потеряла своей легальности, ни в каких революционных делах 
замешана не была, и в глазах полиции не могла казаться опасной. Ее присутствие 
в организации давало нам возможность иметь из хорошего источника необходимые 
для нас сведения о министрах и великих князьях. Предполагалось, поэтому, что ее 
роль пока и ограничится упрочением ее петербургских связей и сообщением нам 
таких сведений.
     Было решено, что в Петербург поедет Швейцер и станет во главе покушения на 
Трепова. Из старых членов организации вместе с ним должны были принять участие 
в этом покушении Дулебов и Ивановская, из новых — Леонтьева и ряд товарищей, 
частью намеченных на этих же совещаниях, частью кооптированных в России 
Швейцером по праву, данному ему комитетом. Петербургский отдел боевой 
организации впоследствии включил еще в свой состав: Басова, Шиллерова, 
Подвицкого, Трофимова, Загороднего, Маркова, Барыкова и некоего рабочего из 
Белостока, известного под именем «Саши Белостоцкого». Задача Швейцера, сама по 
себе очень трудная, осложнилась еще тем, что члены его отдела были мало знакомы 
между собой и большинство из них не имело никакого боевого опыта. Кроме того,